Цент на двоих. Сказки века джаза - [29]

Он стал роптать. Едва услышав это, она мысленно решила, что он – всего лишь юный студентик; а Эдит было двадцать два, и этот бал, первый большой бал после окончания войны, не мог не вызвать в ее памяти, находившейся под действием ускоряющегося ритма ассоциаций, другого бала и другого мужчины, который рождал в ней чувства несколько большие, нежели юношеская мечтательность с печалью во взоре. Эдит Брейдин понемногу влюблялась в свои воспоминания о Гордоне Стеррете.

Итак, она вышла из гардеробной «Дельмонико» и на мгновение остановилась в дверях, оглядывая из-за плеча стоявшего перед ней черного платья группы выпускников Йеля, порхавших на верхней площадке лестницы, будто гордые черные мотыльки. Из комнаты, откуда она вышла, при каждом открытии дверей истекал тяжелый аромат множества надушенных юных красавиц: чувствовался стойкий запах духов и запоминающееся тонкое благоухание пудры. В холле доносившийся из гардеробной аромат смешивался с резким запахом сигарного дыма, затем запах чувственно опускался вниз по лестнице и распространялся по танцевальному залу, в котором вот-вот должен был начаться бал клуба «Гамма Пси». Это запах был ей хорошо знаком: это был волнующий, будоражащий и тревожно-сладкий аромат светского бала.

Она мысленно окинула себя взглядом. Обнаженные, молочно-белые от пудры руки и плечи; она знала, что руки будут казаться воздушными и мерцающими, как молоко, на фоне затянутых в черное сукно спин, где они и должны покоиться весь вечер. Прическа сегодня особенно удалась; рыжеватая копна волос была высоко уложена, примята и завита, рассыпаясь надменным чудом подвижных изгибов. Губы были тонко подведены яркой красной помадой; нежно-хрупкие, будто глаза дорогой фарфоровой куклы, голубые глаза. Она была бесконечно изысканной и совершенной красавицей, начиная с украшенной сложной прической головы и заканчивая стройными миниатюрными ножками.

Она стала думать, что будет говорить на этом празднике, который уже обещал стать выдающимся, – на это намекали раздававшийся то тут, то там высокий женский и низкий мужской смех, звук множества каблучков, поднимавшиеся и спускавшиеся по лестнице пары. За многие годы у нее выработался свой, особенный стиль речи, им она и воспользуется: в нем смешались современные выражения, газетные штампы и студенческий сленг, спаянные воедино и создававшие ощущение беззаботности, легкого вызова и изысканной чувственности. Она чуть улыбнулась, услышав, как сидевшая на ступеньках лестницы невдалеке от нее девушка произнесла: «Да ты и половины не знаешь, милочка!»

И от улыбки ее гнев на мгновение улетучился, – закрыв глаза, она глубоко, с удовольствием, вдохнула. Расслабленно опустив руки, она коснулась гладкой ткани узкого платья, подчеркивавшего ее фигуру. Еще никогда не ощущала она столь остро свою мягкость, и никогда еще не наслаждалась она так сильно белизной своих рук.

«Я приятно пахну, – подумала она, а затем сказала себе: – Я создана для любви».

Ей понравилось, как это звучит, и она мысленно повторила это еще раз; затем у нее в голове неизбежно возникла череда новорожденных восторженных грез о Гордоне. Каприз ее воображения, благодаря которому два месяца назад она обнаружила свое возникшее невесть откуда желание увидеться с ним снова, теперь стал казаться указующим перстом, ведшим ее на этот бал, к этому часу.

Несмотря на внешнюю красоту, Эдит была девушкой серьезной и не склонной к скоропалительным решениям. В ее характере наблюдались такая же склонность к взвешенным поступкам и такой же юношеский идеализм, как и у брата, которого эти черты склонили к принятию социализма и пацифизма. Генри Брейдин покинул Корнельский университет, в котором служил преподавателем экономики, и приехал в Нью-Йорк, чтобы щедро одаривать народ упакованными в столбцы радикальной еженедельной газеты новейшими средствами от неизлечимых общественных зол.

Менее наивная Эдит вполне удовлетворилась бы излечением одного-единственного Гордона Стеррета. В Гордоне чувствовалась определенная слабость, которой ей следовало бы заняться; в нем была некая уязвимость, на защиту которой она готова была встать. И еще ей нужен был человек, которого она давно знала, тот, кто уже давно ее любит. Она немного устала; ей хотелось выйти замуж. Куча писем, полдюжины фотографий, множество воспоминаний да эта усталость послужили причинами ее решения кардинально изменить их с Гордоном отношения при следующей же встрече. Она скажет что-нибудь такое, что их изменит. И вот наступил этот вечер, и это был ее вечер. Все вечера были ее!

На этом ее мысли прервал напыщенный студент с обиженным взглядом, с натянутой любезностью возникший перед ней и чрезвычайно низко ей поклонившийся. С ним она сюда пришла, это был Питер Химмель. Он был высокого роста, забавный, в очках в роговой оправе и с привлекательной чудинкой. Она вдруг испытала к нему отвращение – возможно, потому, что у него не получилось ее поцеловать.

– Итак, – начала она, – ты все еще на меня злишься?

– Ни капельки.

Она шагнула к нему и взяла его за руку.

– Прости меня, – мягко сказала она. – Сама не знаю, что со мной. Я сегодня что-то уж слишком раздражительна, не знаю даже почему. Прости.