Цена золота. Возвращение - [17]

— Как же это, дед Хаджия? — спросил ласково ага, стряхивая с рук капли воды.

Хаджия лежал, облокотись на ступени, свесив голову. Дремал или кровь свою разглядывал? Он не слышал. Не ответил.

— Дед Хаджия! — крикнул ага.

На этот раз старик поднял голову.

— О-о-о! — протянул он удивленно. Он долго ждал агу в этом подвале, на него была вся надежда, он даже как будто видел во сне, что ага приходил недавно, как будто уже встречал его добрым словом… Но сейчас Исмаил-ага стоял перед ним наяву, весь в серебре, улыбаясь. И уже наяву старик должен был повторить приветствие. — Хош гелдин, Исмаил-ага, добро пожаловать, — снова захрипел старик, и снова поднес руку ко лбу, для поклона, и снова покачнулся, ткнулся подбородком в ступеньку, и в таком положении продолжал: — Что нового… в благословенном селе Устине… Все ли живы-здоровы…

Но Исмаил-ага не ответил на приветствие. Он закрыл глаза, и ему хотелось, чтобы не было ничего того, что он видел и слышал. Жеребец лениво бил копытом по плите, «пшить — пшить!» — свистел его хвост, верно, коня донимали мухи. Сытые вороны время от времени хлопали крыльями, стараясь удержаться на ветках. Пчелы жужжали в цветах миндаля и слив, где-то — ни далеко ни близко — грянул ружейный выстрел, затем долетел глухой вопль, — может, в каком-то подвале убили кого-то? Успел ли тот гяур высказать туркам свое почтение? И снова — пчелы, жеребец, вороны и еще кто-то — еще один человек дышит с ним рядом…

И только сейчас, впервые за много лет, постиг Исмаил-ага истинный смысл слов, сказанных стариком сегодня и много раз прежде, здесь и в любом другом месте — ему и всем другим именитым туркам… Сердце аги всегда жаждало хоть капли тепла, ради него приезжал он в дом кунака — не ради жареных барашков, не ради красного и белого вина. Сидя на галерее, он чувствовал, как сердце его отогревается, а уезжая, увозил с собой то, чего ему не доставало в Устине. Уезжал довольный и… обманутый.

Ледяным холодом веяло от любезных слов старика. В них были и необъяснимая сила, и падение — иначе не могли бы они прозвучать… Но кто-то, должно быть, вынудил эти уста выговорить такое. Ведь нет на свете человека, который сам хотел бы себя унизить. «Аллах, кто это содеял? Во имя чего, ал-лах? Ради твоих правоверных?»

— Как же это случилось, дед Хаджия? — спросил устало, печально и еще более ласково ага.

— К лекарю! — ответил старик. Он почтил гостя. Очередь была за агой, он должен был ему помочь. — В Филибе…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Сейчас ему нужен был только лекарь, и ничего больше. Не поворачивался у него язык рассказывать, как все случилось, как после перестрелки он укрылся в овраге, так и не добравшись до родника; как затем увидел, что лежит рядом с убитым черкесом. Не поворачивался у него язык рассказывать, как и почему получилось так, что, переодевшись в одежду мертвеца, он пополз домой, а не в церковь, и как безумно, греховно, хотелось ему жить, потому как не должно было его золото погибнуть вместе с родом, — по грошам собирали они его, работая на винограднике, том, что у вязов, не было оно краденым. «Господи, это неправда, будто я его украл, будто оно дедово — деда Вране, — будто он мне сказал, где оно зарыто, когда его укусила в роще гадюка; мы и вправду были только вдвоем, господи, но он ничего мне не сказал, и я вовсе не клялся, что покажу золото отцу и дядьям, чтобы те разделили его промеж себя по-братски; по грошам собирали его мы с Гюргой, мое оно, если и владел я чем безраздельно — так это золотом…» Ни разу не подводило оно Хаджи-Вране, ни разу не обмануло, ни разу не огорчило. Жена и дети не были ему так верны.

Снаружи светило солнце. На границе между тьмой и светом стоял Исмаил-ага. Половина Исмаила-аги. Эта серебряная, шелковая половина сияла, сияла и спрашивала, как все случилось: где, когда, не из ружья ли он ранен?..

— Ты слышишь меня, дед Хаджия?

— Слышу, слышу, не глухой. Должно, из ружья, поблизости никого не было. — И всегда-то он ненавидел ружья — и те, что Атанас привез к пасхе, на мулах, и те, что позднее убивали его сыновей — одного за другим, и то ружье, что ранило его в овраге. Но были и священные ружья, даром что в турецких руках. Дело всевышнего, кому поручить возмездие. Из такого ружья убили Учителя, того, что задумал в песню войти. «Учитель, — сказал он ему намедни в церкви, — когда мы тебя нанимали для школы, ты целовал руки старейшинам и мне — вот эту самую! Потому, что мы дали тебе на двести грошей больше, чем в Татар-Пазарджике, и потому, что таким, как ты, иначе не заработать себе на хлеб… Тысяча шестьсот грошей в год — ведь это алтыны! Мы хотели, чтобы наши внуки лучше нас умели торговать, а ты возгордился… Но если бы, Учитель, и стало по-твоему и прогнали бы турка, все равно тебе пришлось бы целовать руки чорбаджиям. Такие, как ты, — властелины на час, а жизнь остается жизнью — и под турецким флагом, и под болгарским…» — «Молчать, так тебя и разэтак!» — крикнул тогда Учитель, но не пристрелил его, старика. А вышел из церкви, чтобы умереть. Только не такой смертью следовало бы ему умереть, эх, не такой! Такой смертью молодых не устрашишь, а только раззадоришь.