Цена счастья - [74]

Скелет, найденный в поле… Сильвия… Кажется, никто толком не представлял себе, как разрешить эти чудовищные загадки.

Но самым удивительным было то, что вопреки всем бедам жизнь продолжалась… Люди по-прежнему радовались и страдали, мерзли от холода и предавались гурманству. Барнаби жутко растопил камины, надеясь, что яркое пламя разгонит тучи, нависшие над родным домом. На кухне Ангелина и Вилли делали сандвичи и готовили чай. Казалось, неугомонная служанка лишилась дара речи, но ее широко раскрытые, выразительные глаза предупреждали: это всего лишь вынужденная пауза, скоро комнаты вновь огласятся ее рокочущим смехом и неугомонной трескотней.

Миссис Фейтфул, чей жуткий вопль на миг остановил Дадли, больше не показывалась. Руперт по-своему сочувствовал экономке:

— Оставьте ее в покое, пусть бедная старуха побудет некоторое время одна. Вы же знаете, что она молилась на Дадли как на идола. — Он говорил просто, без наигранной сердечности. — Кажется, для нее он все еще маленький мальчик. Боюсь, мы все относились к нему так же, разве я не прав? Интересно, как возникло его неприязненно-патологическое отношение к женщинам, которых он любил и ненавидел в одно и то же время? Этот феномен за гранью нормального поведения мужчины. К примеру, случай с Томом-соглядатаем. Должно быть, в ту ночь Дадли забрался по широкому стволу разросшегося плюща, чтобы заглянуть в окно Луизы, а потом, когда поднялась тревога, залез на чердак и быстро проник оттуда в свою комнату. Затем распорядился срубить ни в чем не повинный вьюн, чтобы подозрение заведомо пало на кого-нибудь другого, хотя бы на Вилли. А в другой раз он исхитрился иначе: надел и потом подбросил промокшие ботинки Барнаби. Но старина Вилли оказался наиболее уязвимой мишенью. Поэтому он ему и приказал разжечь костер — конечно, после того, как Дадли тайком положил труп несчастной Луизы в основание этого погребального пламени…

— Мы до сих пор не знаем, что с Сильвией, — заметил Барнаби.

— И личность найденных в поле останков мне не установлена. — Руперт смущенно посмотрел на двух женщин. — Простите, милые дамы, что наша беседа приняла столь криминальный характер.

Эмма глубоко задумалась.

— Мне кажется, — заметила она после небольшой заминки, — погибали только одинокие девушки, те, у кого не было семьи; в этих случаях некому поднимать шум об их исчезновении. У Луизы была только эта несчастная собачка, а у той… другой… возможно, и зверька не было. Дадли вообразил, что его подложные письма — необычайно хитрый трюк, нечто вроде гордиевого узла. Скорее всего, он даже не подозревал, что первая из обреченных девушек сначала составила черновик прощальной записки, которую он вынудил ее оставить; именно черновик обнаружили девочки в кармане алого пальто. А оригинал, как я понимаю, даже не понадобился, поскольку никто и не заметил исчезновения его невинной жертвы. Со временем Дадли настолько уверовал в свою безнаказанность, что даже не подумал избавиться от улик, запихав пальто в старую колыбель.

— А тебя, — обратился к Эмме Руперт, — тебя тоже заставляли писать прощальное письмо?

Эмма хотела забыть о кошмаре, пережитом ею в маленькой, темной каморке. Слова письма, которое она так и не написала, все еще не давали ей покоя. Возможно, она осталась жива только потому, что Дадли знал: Барнаби, тетю Деб, близнецов, всех домашних насторожило бы ее внезапное исчезновение, и они забили бы тревогу. Но вот что странно: Дадли прекрасно понимал, чем грозило ему ее освобождение. Когда Эмма осознала важность прощальных писем, она уже была на пороге разоблачения маньяка.

— Я так и не поняла, почему он пришел и отпер дверь, — терялась в догадках Эмма.

— Незадолго до того, как ты вернулась домой? — уточнил Барнаби.

— Да.

— Но Дадли все это время был с нами. Люди из Скотленд-ярда потребовали, чтобы никто нас не покидал гостиную. Брат и не пытался никуда уйти, а мы всячески старались его приободрить: нам казалось, что он пребывает в шоке. Из-за Луизы, как ты понимаешь.

— Это я отперла дверь.

Сначала никто не понял, кто произнес эту фразу, все обернулись на голос и увидели в дверном проеме миссис Фейтфул, маленькую, иссохшую карлицу.

Она продолжала говорить своим скрипучим, бесстрастным голосом:

— Возможно, я виновата в том, что у Дадли развилась неприязнь к женщинам, но, бог свидетель, я не знала, что он их убивал. Вы же понимаете, он не мог совершить убийство с моего благословения. Дрянной мальчишка. — Последнюю фразу полубезумная старуха произнесла почти игриво. Она снисходительно улыбалась, словно распекала непослушного ребенка. Ее сморщенное, похожее на грецкий орех лицо было поразительно спокойным. — Я всегда очень любила Дадли. Когда родная мать бросила его, он стал моим сыном, хотя ваши отец и мать этого не признавали.

— Его родная мать? — изумился Руперт. — Вы хотите сказать, что у нас не одни и те же родители? Значит, это не наша родная матушка резвилась с грумом в каморке над конюшней?

— Боже мой! — воскликнул Барнаби. — Так вот откуда вульгарные наряды, найденные девочками на чердаке. А я было решил, что они принадлежали любовнице отца. Я не осуждал его, но мне было противно видеть моих детей в этих бульварных туалетах.