Цена счастья - [41]

— Уже все прошло. — Эмма поспешила успокоить домочадцев. — Мисс Пиннер показалось, что кто-то заглянул в ее окно. Я пытаюсь убедить ее, что это была луна.

Луиза, снова накинув свой немыслимый оранжевый халат, подошла к двери:

— Это была не луна, миссис Корт. Как вы думаете, способна луна смеяться?

— А что вы ели за ужином? — поинтересовался Руперт. — В Кортландсе происходят поразительные вещи, но до смеющейся луны чудеса не возвышались.

Дадли поморщился.

— Девушка пережила сильный испуг, — заметил он. — Сострадание в этом случае не помешает.

Барнаби подошел к окну и распахнул его.

— Там ничегошеньки нет, ни одного смеющегося клоуна.

— У того, кто заглядывал в окно, было время бежать, — прошелестела Луиза. Она смущалась в присутствии стольких мужчин, ей не хотелось выглядеть полной идиоткой, но у нее был насмерть испуганный вид. Луиза неуверенно прошептала: — Дети говорили мне, что другая гувернантка — я имею в виду Сильвию — тоже была чем-то напугана ночью.

— Глупости! — Скрипучий голос миссис Фейтфул прозвучал воинственно. — Та девушка в жизни ничего не боялась. Чего у нее не было, так это страха и совести. — Глаза миссис Фейтфул сузились от ненависти к хорошенькой кокетливой Сильвии. — Все эти женские штучки, непристойные ужимки… лишь бы привлечь к себе внимание… вот в чем корень зла. Будет лучше, если мы сейчас ляжем спать. Мисс… — Миссис Фейтфул преднамеренно сделала вид, что не помнит имени Луизы. — … эта молодая леди, скорее всего, увидела белую сову, когда та пролетела мимо окна. Обычно только я ее вижу. Дадли, почему ты ничего не надел на ноги?

Дадли посмотрел на свои босые ноги и смутился:

— Боюсь, что я слишком спешил. Вы знаете, Луиза, возможно, миссис Фейтфул права. Это была белая сова. Или луна.

Эмма взяла Барнаби за руку:

— Я проснулась и обнаружила, что тебя нет рядом со мной.

— Я не мог заснуть и решил поработать у себя в кабинете. — Барнаби говорил словно под гипнозом, едва замечая присутствие жены.

Эмма опустила глаза, чтобы скрыть, как она задета равнодушием мужа.

Луиза робко обратилась к присутствующим.

— Может быть, вы все правы и ничего не произошло. Но я больше не могу спать в этой комнате. Правда, не могу. — Она еле сдерживала слезы.

Барнаби, поддавшись порыву жалости, гувернантку за обе руки и тепло ей улыбнулся.

— Обещаю, вы больше не будете спать в этой комнате, моя дорогая. Эмма, ты холодная, как лягушка. Я собираюсь поработать еще несколько часов. Пускай Луиза переночует в нашей спальне.

Луиза Пиннер, это запуганное, как заяц, и в то же время хитрое создание, ляжет в их супружескую постель! Эмма с возмущением посмотрела на мужа. Ему, видимо, невдомек, что у нее могут быть весьма деликатные чувства, связанные с интимной стороной их жизни, если он позволяет вторгаться в эти заповедные сферы постороннему человеку. Судя по всему, мужчины не особенно чувствительны к душевным тонкостям. Ведь Барнаби и раньше спокойно отнесся к тому, что в этой же спальне… нет, кажется, он говорил правду, утверждая, что его не было в Кортландсе, когда здесь гостила Жозефина. Надо верить любимому мужу, иначе останешься одна.

— Идите спать, — распорядилась Эмма, обращаясь к Луизе. — Но боюсь, что мне, как и Барнаби, больше не хочется ложиться. Пожалуй, я посижу у огня.

Утром ночное происшествие должно было показаться нелепостью, потревожившей сон. Однако для Эммы, подавленной и усталой после ночи, проведенной в кресле у камина — в то время как Луиза, слегка похрапывая, нежилась в ее постели, а Барнаби работал внизу, — ночной кошмар все еще продолжался. Ей не стало легче от того, что Барнаби пребывал в веселом и игривом расположении духа: за ночь упорного труда ему удалось преодолеть затруднения, связанные с развитием криминального сюжета, и он был доволен собой. Когда Барнаби поднялся наверх, приговаривая со свойственной его брату Руперту театральной сердечностью: «Как поживают мои дорогие девочки?», а Луиза, лукаво склонив голову набок, промурлыкала: «Ну, разве не душка? Я нахожу, что ваш супруг необыкновенно мил», Эмма готова была надавать пощечин им обоим. Она всю ночь ждала прихода Барнаби, но больше не испытывала уважения к его творчеству; она оставалась равнодушной к льстивым речам преуспевающего писателя.

Снова пошел дождь, ненастный день казался нескончаемым. С трудом ей удалось угомонить расшалившихся детей; затем пришлось убеждать Луизу в том, что в своей комнате она может чувствовать себя в безопасности, если не хочет перебраться в одно из чердачных помещений; стараться не замечать сентиментальной мечтательности, появлявшейся в глазах Дадли, когда он смотрел на Луизу (как мог он, полжизни оставаясь равнодушным к женщинам, увлечься истеричной и бесцветной особой, то есть мисс Пиннер?); подыгрывать фальшивой сердечности Руперта и прислушиваться к злобному бормотанию миссис Фейтфул. На пестром фоне немыслимо сложных характеров обитателей дома горстка вымышленных персонажей, роившихся в воображении Барнаби, не представляла для Эммы ни малейшего интереса.

Эмма не сомневалась: ее дурное настроение прежде всего объясняется смертельной усталостью, а тут еще нескончаемый дождь, точно слезы, струящиеся по оконным стеклам. Ни одна живая душа не разделяла ее тоски. Даже плаксивая Луиза, которую Дадли окружил приторным вниманием, чувствовала себя героиней, хотя один бог знал почему. Но самым тяжким испытанием была неудержимая болтливость Ангелины, которая тяжелой шаркающей походкой шмыгала по дому с сияющим лицом и неотвратимостью надвигающегося смерча.