Цена короны - [34]

– И но шелли ар-йох те бар-таллабаи фах мута харралаэ ан айят?[15]

– Фар-алла,[16] ваше светлейшество.

Последние два слова прозвучали так, словно у барда, подыгрывающего себе на валлине, лопнула жила на смычке, и древко со всей силы ударило по струнам. Распорядитель Харадир, окончательно отказавшийся понять смысл разговора и убаюканный звуками певучей кандийской речи, подскочил в своем кресле. Но епископ оставался невозмутим. Толстая парча приглушала звук.

Но там, где евнух слышал лишь прекрасную, но бессмысленную музыку слогов и пауз…

Там, где знаток кандийского языка заметил бы лишь искусную риторическую игру, которой жители многочисленных маноров, теснящихся вдоль границы ледников, и разбросанных по пустыне оазисов учатся исподволь, овладевая родной речью, а заодно и добрым десятком людских и нелюдских наречий…

Там епископ ощутил первые признаки нарастающей паники. Так что не будем торопиться, девочка. Поиграем, раз тебе так нравится. «Туалла хавида – пато турро[17]…»

Он едва не произнес это вслух.

Молчание затягивалось. Будучи знатоком не только языка Кандии, но и ее обычаев – впрочем, то же самое можно было сказать о языках и обычаях многих народов, населяющих Лаар, – епископ Коот мог ожидать, что следующим ходом станет приглашение «перейти от слов к делу». Но не обязательно. Любой, кому доводилось вести дела с жителями огромной, малонаселенной территории, именуемой Кандией, может рассказать о многочасовых обменах общими фразами вперемешку с любезностями, которые предшествовали решению главных вопросов. Многим это казалось просто развлечением, и кандийцы с этим не спорили. И лишь сами они да те немногие, вроде Хильдиса Коота, кто стремится дойти до сути и найти второе дно – или хотя бы убедиться, что его нет, – знали: это и есть переговоры по-кандийски.

– Алламаэ те фах-харраэ, йет алламаэ шеллоэ аллахар,[18] – продолжала принцесса. – Алламэ айте фармила ар-шело хурулла анна йинуххаэ.[19]

Ее голосок был по-прежнему сладок и певуч, и епископ мог поклясться, что она улыбается. Однако звон колокольчика понемногу сменялся лязгом стали. Хороший признак… К тому же она помянула хуруллу– сорняк, цветы которого благоухают похуже выгребной ямы, а вторая фраза содержала оскорбительный намек.

– И аллахар анна бейлахар,[20] – спокойно проговорил Коот и одернул пояс, стягивающий его лиловое одеяние. – Милреви-тарро хар фармила ар-анна хурулла бей йинн-ойарашалаэ милреви.[21]

Стало очень тихо. Даже евнух-распорядитель очнулся от дремоты в своем кресле и насторожился.

– Ай-йетаэ то айат…[22]

Теперь он отчетливо слышал, как дрожит голос невесты лорда-регента – от страха, от отчаянного, безнадежного усилия в попытке выиграть спор.

– Ом вах баллараэ маю… – епископ выдержал паузу, словно подбирая подходящее слово, – аллахар. Ой-йетаэ хурулла-йета ан милреви…[23]

Пол под ногами епископа содрогнулся. Казалось, в стену дворца ударил таран. Позолоченное деревце, стоящее на каминной полке, со звоном упало, хрустальные листья рассыпались по ковру.

Евнух-распорядитель вскочил, словно подброшенный катапультой, и бросился к двери, оттолкнув епископа. Трудно было ожидать от толстяка такой прыти… Его лицо посерело, точно непропеченное тесто. Харадир рванул тяжелую бархатную штору и наполовину сорвал ее с карниза.

На женской половине стоял гвалт. Звон бьющейся посуды, визг служанок и наложниц, пронзительный голос Харадира:

– В сад! Всех женщин – в сад! Быстрее, быстрее!

Воистину, евнух-распорядитель не зря получал свое жалование.

Равно как и архитектор, который перестраивал дворец и позаботился о том, чтобы из любого помещения можно было без особых затруднений попасть в один из внутренних двориков. Чем и воспользовался Хильдис Коот: оставаться в кабинете почтенного Харадира стало не только бесполезно, но и небезопасно.

С тех пор как разразился Катаклизм, в Туллене землетрясения случались по крайней мере трижды в год (если верить поступающим донесениям), и хотя бы раз в год – в самой столице. Но сегодняшнее землетрясение было каким-то… неправильным.

Глава пятая Чем заканчиваются прогулки инкогнито

Человек пришел в себя от резкой боли – похоже, кто-то всей тяжестью наступил ему на руку. И тут же последовали новые болезненные толчки и удары… Человек лежал навзничь. Вокруг металась обезумевшая толпа.

Застонав, он поднялся на четвереньки, затем на ноги, едва не был свален снова, но устоял и побрел в сторону от столпотворения, не понимая: «Кто он? Где он? Что вокруг происходит?»

Кое-как выбрался из толчеи, не обращая на нее внимания, не вслушиваясь в звучащие вокруг вопли.

Память начала проясняться – медленно и неохотно. Человек с трудом разлепил губы и проговорил без всякого выражения:

– Я – ротмайстер Баркус.

Память радостно подтвердила: да, именно так он себя и называл… Но отчего-то произнесенное имя показалось чужим. Ненастоящим.

Где-то неподалеку истошно заорала женщина, легко перекрыв бессвязный хор толпы:

– На помощь! Грабят!! Насилуют!! Убиваю-у-у-у-т!!!

И, странное дело, вопль этот словно выдернул затычку из переполненного сосуда: воспоминания хлынули струей, потоком.