Целую женские руки - [2]

И холодна тюремная решетка.

Там, за решеткой, самый верный друг,

С любовью в сердце и петлей на шее,

Хранил в ладонях нежность этих рук,

Чтоб, если можно, стать еще сильнее.

Глаза не устают.

                        Но во сто крат

Яснее вижу наболевшим сердцем,

Как руки женщин Лидице кричат

И как в печах сжигает их Освенцим.

Я руки возвожу на пьедестал.

…У черных женщин — белые ладони.

По ним я горе Африки читал,

Заржавленных цепей узнал я стоны.

И, повинуясь сердцу своему,

Задумавшись об их тяжелой доле,

Спросил у негритянки:

                                 «Почему

У черных женщин белые ладони?»

Мне протянув две маленьких руки,

Пробила словом грудь мою навылет:

«Нам ненависть сжимает кулаки,

Ладони солнца никогда не видят!»

Святые руки матерей моих,

Засеявшие жизненное поле…

Я различаю трепетно на них

Мужские, грубоватые мозоли.

Ладони их как небо надо мной,

Их пальцы могут Землю сдвинуть с места.

Они обнять могли бы шар земной,

Когда бы встали в общий круг все вместе.

И если вдруг надвинется гроза,

Забьется птицей в снасти корабельной,

Раскинув сердце, словно паруса,

Я к вам плыву, земные королевы!

Земля — наш дом.

                         И всем я вам сосед —

Француженке, кубинке, кореянке.

Я столько ваших узнаю примет

В прекрасной и застенчивой горянке.

Как знамя, ваши руки для меня!

И словно на рассвете в бой иду я,

Опять, седую голову склоня,

Я эти руки женские целую.

5

Смеясь, встречает человек рассвет,

И кажется, что день грядущий вечен,

Но все-таки по множеству примет

Мы узнаем, что наступает вечер.

А вечером задумчив человек,

Приходит зрелость мудрая и злая…

Но я поэт.

              День для меня — как век.

И возраста я своего не знаю.

Я очень поздно осознал свой долг,

Мучительный, счастливый, неоплатный,

Я осознал,

                но я вернуть не смог

Ни дни, ни годы детские обратно.

Себе я много приписал заслуг,

Как будто время вдруг остановилось,

Как будто я лучом явился вдруг

Или дичком в саду плодовом вырос.

Могу признаться, мама, не тая:

Дороги все мои — твои дороги,

И все, что прожил, — это жизнь твоя,

И лишь твои всю жизнь писал я строки.

Я — новорожденный в руках твоих,

И я — слезинка на твоих ресницах.

За частоколом лет мой голос тих,

Но первый крик тебе доныне снится.

Не спишь над колыбелью по ночам

И напеваешь песню мне, как прежде.

Я помню, как начало всех начал,

Напевы ожиданья и надежды.

Вхожу я в школу старую.

                                     И взгляд

Скользит по лицам — смуглым, конопатым.

А вот и сам я, тридцать лет назад,

Неловко поднимаюсь из-за парты.

Учительницы руки узнаю —

Они впервые карандаш мне дали.

Теперь я книгу новую свою,

Поставив точку, отпускаю в дали.

О руки матери моей, сестер!

Вы бережно судьбу мою держали,

И вас я ощущаю до сих пор,

Как руки женщин всей моей державы!

Вы пестовали ласково меня

И за уши меня трепали часто.

В начале каждого большого дня

Вы мне приветливо желали счастья.

И вы скорбели, если вдалеке,

В безвестности,

                      я пропадал годами.

И вы о жизни по моей руке

Наивно и уверенно гадали.

Вы снаряжали нас для всех дорог,

Вы провожали нас во все скитанья.

Мы возвращались на родной порог

И снова говорили: «До свиданья».

Когда коня седлает во дворе

В неблизкий путь собравшийся мужчина,

Его всегда встречает на заре

Горянка с полным до краев кувшином.

Чужая, незнакомая почти,

Стоит в сторонке.

                     Только это значит,

Примета есть такая,

                              что в пути

Должна ему сопутствовать удача.

Страна родная! Думается мне,

Твой путь имел счастливое начало:

Октябрь, скакавший к счастью на коне,

С кувшином полным женщина встречала.

Она стояла молча у ворот,

Прижав к груди спеленатого сына,

И время шло уверенно вперед

И становилось радостным и сильным.

Октябрь перед последним боем пил,

Клинок сжимая, из кувшина воду…

Быть может, потому так много сил

И чистоты у нашего народа.

Шел человек за нашу правду в бой,

И мертвыми лишь падали с коня мы.

Но, родина, ни перед кем с тобой

Мы голову вовеки не склоняли.

Не будет никогда такого дня,

Всегда беду мы одолеем злую.

И снова, низко голову склоня,

Я эти руки женские целую.

6

Я у открытого окна стою,

Я солнце в гости жду ежеминутно.

Целую руку близкую твою

За свежесть нерастраченного утра.

Несу к столу, к нетронутым листам,

И щебет птиц, и ликованье радуг…

Бывало, мать, пока отец не встал,

Все приводила на столе в порядок.

Боясь вспугнуть его черновики,

Чернила осторожно пополняла.

Отец входил и надевал очки.

Писал стихи.

                   И тишина стояла.

На оклик: «Мать!» — поспешно шла она,

Чтобы принять родившиеся строки.

И снова наступала тишина,

В ней лишь перо пришептывало строго.

Все тот же стол, и тишина вокруг —

Здесь время ничего не изменило.

И добрая забота близких рук

Вновь не дает пересыхать чернилам.

Мне руки говорят:

                           «Пиши, поэт!

Пусть песня никогда не оборвется,

Пусть наступает каждый день рассвет

И мысль всегда рождается, как солнце!»

И я пишу, пока писать могу,

И рано смерти многоточье ставить.

Но, словно след на тающем снегу,

Должна и жизнь когда-нибудь растаять.

Но песня не прервется и тогда,

Когда успею сотни раз истлеть я,

Она придет в грядущие года

Тревожным днем двадцатого столетья.