Casual-2: Пляска головой и ногами - [15]

Мама читала стихи из белой папки.

Я посмотрела на помойное ведро. Все время забываю его закрыть.

– Мам, вот деньги на ноябрь.

Она не поднимала голову от аккуратного ряда машинописных четверостиший.

– Пока.

– Стихи пишешь? А чего выбрасываешь? Не взяли их?

Я минуту молчала.

– Мам, это не мои стихи. Я пошла спать.

– Если ты не хочешь со мной разговаривать, совсем не обязательно давать мне деньги.

– Мам, ну при чем тут деньги? Я вернулась.

– При том. Как будто откупаешься.

– Мам, ну что ты говоришь? Я действительно устала… Я же с утра…

– А в машине ты час сидела с мужчиной, ничего, а как со мной поговорить.» Ладно! Я пошла спать!

– Мам, ну, просто ты про стихи меня спросила… как ты могла подумать, что это – мои? Ты мою книгу прочитала?

– Отец прочитал, я тебе говорила, ему очень понравилось. А у меня – давление, я могу только телевизор смотреть, да и потом, я не думала, что тебя интересует мое мнение.

– Мама! Если бы это были мои стихи, разве можно было бы так просто сказать: «Не взяли?» Мам?

– Все. Ты кричать начала, опять я что-то не то сказала… я лучше спать пойду… Спокойной ночи.

Во двор вышла луна.

Она нагуливала аппетит. Она поправлялась.

Разухабисто зазвонил телефон.

Алик.

– Алик! – кричу я. – Ты где?

– Во Флоресе. Я приехал сюда на школьном автобусе. Ты бы его видела – чемоданы на крыше, весь разрисован всякой дрянью. Аборигены с нечищеными зубами – улыбаются.

– И куда ты дальше?

– Ты знаешь, здесь при въезде спрашивают, не везешь ли фрукты…

– Ты не вез?

– Ну конечно, у меня в руке оказался этот долбаный банан!

– И что?

– Ничего. Они показали мне дорогу майя. Я доберусь по ней до реки Усумасинта.

– Здорово.

– Я тебе позвоню еще. Ты никуда не летишь?

Иногда я не сплю.

Не то чтобы я мучилась бессонницей. Мы с ней просто лежим рядом, держась за руки. Как старая супружеская пара, чья страсть поседела и облысела.

Я слушаю, как громко бьются друг о дружку тучи и дом обливается дождем

Я вижу, как заря скользкой змеей впивается в землю.

И мне кажется, что что-то такое же большое, как осень, наполняет мое сердце – это тихая свобода, это счастье – просто быть.

Я закрываю глаза и сплю сладко – как плюшевый зайчик в объятиях ребенка.

Мой сын сказал, что я завилась, как улитка. Это про мою прическу.

Я веду его в садик. Первый раз – сама. Он за неделю уже там ко всему привык и теперь по-хозяйски, выставив вперед свою маленькую ручку, демонстрировал мне игрушки, свой шкафчик, свою подружку и мальчика по имени Петя Платочкин.

Когда я была маленькая, у нас в семье был матриархат. По старшинству. Поскольку бабушка умерла совсем рано, главной, сколько я себя помню, была мама. Еще был папа. Но он даже не был вторым. Он просто был. И была я.

Раз в полгода была вторая бабушка с Волги.

В нашей семье все любили то, что любила мама. Любили искренне. Потому что очень любили маму.

Каждый день она приходила с работы – мама работала младшим научным сотрудником в исследовательском институте – и рассказывала о том, как Василий Петрович или, например, Петр Васильевич снова сделал ей комплимент. А Ольга Викторовна или, например, Ольга Федоровна снова ахнула, увидев ее новое платье.

Я, когда была маленькая, так и представляла себе мамину работу: идет она по коридору, а все вокруг млеют от ее красоты и посылают ей воздушные поцелуи, А когда я училась в школе и летом ей надо было брать (уж не помню, где они тогда все это брали) для меня путевки в ведомственные лагеря, я помню ее счастливые глаза, когда за ужином она, вздыхая, жаловалась нам с отцом на то, что ей снова не верили, что у нее уже есть дети. И что эти дети – я то есть – уже учатся в школе.

– Все думают, что ты моя сестренка! – сообщала мне мама, окидывая меня оценивающим взглядом. – Так что ты не «мамкай», пожалуйста.

Я сама подолгу рассматривала себя в зеркало.

Говорили, что у нас с мамой одинаковые глаза: я щурила их перед тем, как засмеяться, совсем как она. Но, думаю, это из-за того, что я подолгу репетировала дома, перед зеркалом, закрывшись в ванной.

Мы все любили есть цыпленка-табака, ходить в субботу на ВДНХ, зимой кататься на лыжах, а вечерами вязать шарфы.

(Сейчас мне очень странно, как это папа не вязал – наверное, вязал, я просто не помню.)

Мы были дружной семьей, и никто никогда не ссорился. С мамой.

Начиная с четырех месяцев (мне почему-то кажется, что именно с этого возраста ребенок хотя бы слышит то, что ему говорят), мы внушали Антошке чувство уверенности в себе и всячески развивали в нем чувство собственного достоинства. Мы – это я и его папа, мой бывший муж.

Любая наша фраза, обращенная к Антону, заканчивалась словами: «Ты – лучший». (Года в четыре мой сын спросил дедушку: «А тебе кто-нибудь говорил, что ты – лучший?» Дедушка долго думал, словно припоминая, а потом рассказал Антону о том, как лихо бабушка починила его DVD-плеер.)

Поскольку мне казалось, что чем человек самостоятельнее, тем уверенней в жизни он себя чувствует, наш ребенок в годик и 5 месяцев уже сам одевался, в два с половиной отлично плавал (и под водой тоже), в четыре бегло читал, в пять знал сложение и вычитание до ста, а в шесть полагал, что он умнее всех нас, вместе взятых.