Царство льда - [135]

В итоге они вытащили вельбот из воды, поставили его в недосягаемости для льда и обосновались на краю деревни в нескольких балаганах – пирамидальных деревянных постройках с земляной крышей. Полы балаганов были устланы шкурами, а в окнах вместо стекол стояли ледяные пластины. Ждать нужно было две-три недели, а может, и больше. Вынужденная задержка сводила всех с ума – «бездействие было хуже смерти в дороге», как выразился Мелвилл, – но выбора у них не было. Они застряли на острове посреди Лены, пока вокруг медленно становился лед. Не имея возможности связаться с внешним миром, они считали, что больше с «Жаннетты» никто не выжил.

Их заточение в Зимовьеляхе в итоге пошло им на пользу, поскольку весь отряд Мелвилла отчаянно нуждался в отдыхе. Обитатели деревни, похоже, понимали это лучше самого Мелвилла и окружили замерзших гостей невероятной заботой. Женщины проявляли особенную чуткость: «Они осматривали наши обмороженные руки и ноги, сочувственно качали головами и даже плакали от нашей боли», – замечал Мелвилл. Полуслепой Даненхауэр написал: «Местные женщины всегда были очень добры, хотя и уродливы». Жители деревни понятия не имели, что это за чужаки, из какой страны они прибыли и как оказались в этой части света. Некоторые, похоже, полагали, что они выбрались изо льда. И все же обитатели Зимовьеляха всегда отводили команде вельбота почетное место в своих задымленных и теплых балаганах и делились с моряками всем, что у них было.

А было у них не так уж много. Эти бедняки готовились встретить зиму – их диета была так скупа на витамины и минералы, что многих поражала слепота. Но, по свидетельству Мелвилла, они все равно каждый день выделяли морякам по четыре крупные рыбины и «чуточку протухшего оленьего жира, поджаренного на грязной сковороде, полной оленьей шерсти». Из этого моряки варили «долгий суп» – иначе говоря, разбавляли речной водой рыбное и мясное рагу, чтобы питаться им дольше.

Кроме того, каждый день эвенки выделяли американцам по три-четыре гуся. С гусями у моряков возникала проблема, поскольку местные жители предпочитали есть гнилое мясо: они убивали гусей в период линьки и на весь остаток лета подвешивали тушки целиком возле своих хижин, даже не вынимая внутренностей. К осени гуси, по словам некоторых моряков, становились «довольно протухшими». Мелвилл писал: «Гуси были… старыми и вонючими; когда мы подвешивали их, потроха сами вываливались на пол». Это было чересчур даже для моряков, которые привыкли есть что угодно.

В период «вынужденной праздности», как Мелвилл называл их заточение в Зимовьеляхе, моряки коротали время за песнями и игрой в потрепанные карты. Они парили опухшие ноги в теплой воде. Чинили изорванную одежду и пришивали новые заплаты поверх старых. Чашку за чашкой пили горький чай и курили сигареты, набитые крепким русским табаком. Брились и стриглись, используя гребни, которые эвенки мастерили из окаменелых бивней шерстистых мамонтов. С азартом играли в шахматы вырезанными из дерева грубыми фигурами. Писали письма, которые надеялись отослать домой, как только доберутся до цивилизации. По утрам они спускались к замерзшей реке и помогали эвенкам поднять в деревню улов.

У Анегина время нашлось даже на романтику. Будучи эскимосом, он немного походил на эвенков внешне – по крайней мере, им так казалось – и знал несколько слов по-русски, благодаря чему они могли его понимать. Вскоре эвенки стали считать его своим. Мелвилл писал: «Анегин подружился со своими темнокожими собратьями, которые починили ему мокасины и зашили одежду, а через некоторое время пошли слухи, что он нашел в деревне даму сердца. Смущенно признав это, Анегин похвалил ее и сказал: «Много хороший маленький старушка».

Мелвилл опасался цинги, а учитывая, что им зачастую приходилось питаться протухшей пищей, боялся, как бы моряки не подхватили дизентерию или брюшной тиф. Хотя местная кухня и вызывала вопросы, Мелвилл понимал, что его жизнь и жизнь всех моряков его команды полностью зависит от этих щедрых – но традиционно кочевых – эвенков и якутов. «Больше всего я боялся, – вспоминал Мелвилл, – что местные жители, привыкшие к кочевому образу жизни, подобно арабам, свернут лагерь и молча ускользнут под покровом ночи».

Кроме того, Мелвилла беспокоил Коул. Рассудок стремительно его покидал. Казалось, он погрузился в мир грез и целыми днями нечленораздельно бормотал себе под нос. Мелвилл объявил его умалишенным, «не раздражительным, но возбужденным. Он нес чепуху, потеряв счет времени и не понимая, где находится». Коул все твердил, что «устал от странных, таинственных людей», которые были среди них. Он настаивал на встрече со «старухой». Вообразив себя профессиональным боксером, он вдруг принимался боксировать, молотя воздух, а порой и задевая любого, кто попадал ему под руку.

Состояние Лича тоже ухудшалось – его обмороженные ноги невыносимо болели, его непрестанно лихорадило. Лежа возле огня, он был подавлен и апатичен. Силы медленно покидали его. С пальцев его ног отпадали отмершие кусочки плоти, обнажались кости. Друживший с Личем Бартлет взял на себя обязанности доктора и всячески заботился о пациенте. «Очевидно, началась гангрена, – писал Мелвилл. – Если пальцы хотя бы один день не обрабатывали, они начинали источать нестерпимую вонь. Бартлет ежедневно нагревал чайник воды, которой обмывал все язвы, а затем складным ножом мастерски удалял омертвевшую плоть».