Царство льда - [105]

Даненхауэр запротестовал. Напротив, сказал он, он был здоров и полон сил и видел не хуже любого другого.

Делонг перебил его: «Даненхауэр, вы нас задерживаете! Вы мешаете в любом деле, где пытаетесь оказать свою помощь».

«Но что же мне делать?» – спросил штурман.

«Я отказываюсь давать вам работу, пока доктор Эмблер не вычеркнет ваше имя из списка больных. А пока займите место в больничных санях».

Когда Даненхауэр попытался объясниться, Делонг снова его оборвал: «Вы отстранены».

Штурман стал настоящей «обузой». Однако гордость Даненхауэра и его желание не подводить товарищей не позволяли ему этого признать.

Даненхауэр вышел из палатки подавленным. Он снова показался доктору Эмблеру и занял место в больничных санях, в которых его потащили за собой, как многие фунты пеммикана. Эмблер глядел на Даненхауэра с презрением. Он помнил, что в Вашингтоне решительно советовал Делонгу не брать Даненхауэра в экспедицию, и надеялся, что этот сифилитик теперь страдал от «угрызений совести» за то, что отправился в Арктику, прекрасно зная, что «он болен и может выйти из строя». До жути упрямый, Даненхауэр «скрывал это до последнего».

Теперь болезнь Даненхауэра угрожала не только ему самому, но и другим морякам. Эмблер писал: «Сомневаюсь, что хоть кому-то раньше приходилось мучиться… с таким пациентом». Но вскоре Эмблера поглотили другие мысли. Он вспомнил, что настал день рождения его невесты, оставшейся в Вирджинии, и написал в своем дневнике: «Маленькой леди… уже двадцать один год. Мы прекрасно провели этот день 3 года назад». Сидя в одиночестве за ужином, Эмблер «выпил за ее здоровье лучшего из доступных мне напитка – чая из жестяной кружки».

Моряки все дальше шагали сквозь туман. Несколько раз облака расступались и обнажали остров, но лучи преломлялись так причудливо и необычно, что невозможно было понять, насколько он далеко и каково состояние окружающего его льда. Делонг изучал все изменения в подзорную трубу. «Чем дольше я смотрел вперед, тем более приходил в замешательство», – писал он. Эмблер в своем дневнике замечал: «Остров словно бы отдалялся по мере приближения к нему». Сначала казалось, что он окружен льдом, но через пару мгновений вокруг него уже виднелось открытое море. Затем он и вовсе исчезал, чтобы через некоторое время появиться снова. «Я сидел и изучал его в течение часа, наблюдая за всеми изменениями, – писал Делонг. – И был совершенно сбит с толку».

Столь же загадочным Делонгу представлялся вопрос, к какому именно из Новосибирских островов они приближаются. Он снова раскрыл планы и карты и теперь пришел к выводу, что это один из Ляховских островов (Большой и Малый Ляховские острова – самые южные в Новосибирском архипелаге). Но если это действительно был один из Ляховских островов, то его карты были составлены очень плохо и расходились с действительностью более чем на сто миль. Внимательнее изучив остров, Делонг понял, что не учел другой возможности: может, этот остров вообще не входил в группу Новосибирских островов? Может, это был новый остров, который, как и остров Генриетты, прежде не был известен и не попадал на карты? «Я снова тешу себя надеждой, – восторженно написал Делонг, – что мы сделали еще одно открытие».

Туман стал плотнее, и на несколько дней остров пропал из виду. И все же моряки точно знали, что приближаются к нему, потому что слышали бесконечный треск льдов, ломающихся у берега, и гомон миллионов морских птиц. Часто они видели и самих птиц, которые летали у них над головами с зажатой в клювах пищей.

28 июля облака расступились и засияло солнце. Остров вдруг предстал перед моряками во всем своем великолепии. До него оставалось менее мили. Самая высокая точка суши возвышалась на несколько тысяч футов над растрескавшимися льдами океана. Остров был значительно крупнее островов Жаннетты и Генриетты и покрыт массивными ледниками. Его мысы поросли мхом, а отвесные утесы были кое-где заляпаны птичьим гуано. Мелвилл видел «перпендикулярные громады черных базальтовых скал, тут и там расцвеченные пятнами лишайников и покрытые перегнившей растительной массой неизвестного возраста». Повсюду на острове высились «гигантские пики, изрезанные и припудренные стараниями неумолимого времени».

Моряки сняли затемненные очки, бросили лямки и ахнули. Ньюкомбу остров показался «землей стремительных потоков, ледников, огромных, неприступных скал и утесов нетронутой красоты». В небе тысячами летали чайки, кайры, моевки и чистики, своими стаями «заслоняя солнце». Оглушительные крики птиц сопровождались другим звуком, монотонным басовым гулом, который Ньюкомб назвал «жужжанием, подобным жужжанию огромного пчелиного роя». Это был гомон птиц, которые пихались, толкались, шуршали и ворковали в тысячах ниш и укромных гнездовий. Это было гудение самой жизни.

Увиденное поразило моряков, и некоторые не смогли сдержать слез. Никогда прежде они не видели и не слышали столько живых существ, собравшихся в одном месте.

Как бы близко ни был остров, Делонг понимал, что добраться до него будет непросто. Простиравшийся до самого берега лед представлял собой опасный круговорот «смешения и неразберихи» – капитану казалось, что препятствий на нем хватит, чтобы «сдержать самого Голиафа». Эмблер счел, что там «сам черт ногу сломит». И все же все так обрадовались появлению острова, что Делонг решил использовать вновь обретенные силы для более продолжительного рывка.