Царство Агамемнона - [72]

Человек по-своему яркий, – рассказывала Электра, – он до Мировой войны был вольнослушателем Академии художеств, потом матросом Балтфлота, дальше после революции сначала чекистом, а затем до посадки заведовал кабинетом японской гравюры в Эрмитаже. У отца этот Лупан сманил не только Игната, еще нескольких человек, но особенно тяжело, – продолжала Электра, – отец переживал уход именно Игната. Сам это говорил”.

Я: “Электра, да побойтесь Бога. История такая древняя, ни много ни мало полвека минуло. Ушел не ушел, какая в конце концов разница – ведь салажонку тогда и семнадцати лет не было. Главное, мы оба знаем, что Игнат, едва освободился, снова уверовал, и с тех пор только и делает, что всей жизнью доказывает преданность вашему батюшке”.

Электра: “Ну да, правда, и что всей жизнью, и что предан, но когда тебе рассказывают, что твой отец учил зэков молиться и что каждый вечер после отбоя полбарака, не меньше, чтобы никто не настучал, спрятавшись под своими худыми одеялками, сквозь которые на просвет виден и огонь в чугунке, и лампочка под стропилами, молила Господа вернуться, а впритирку к ним и опять же под одеялкой твой будущий батюшка без устали дрочит и дрочит, так дрочит, что нары и под ним, и под остальными ходуном ходят, поневоле задумаешься, идти к нему на исповедь или не идти. Конечно, – продолжала Электра, – мы исповедуемся не священнику, а Богу, и всё равно, Глебушка, решиться трудно”.

Я: “Ну и что вы сделали?”

Электра: “В смысле отца Игнатия ничего. Просто не шла и не шла. А когда он однажды спросил, почему я уже год с лишним не была у причастия, сказала: какие мои грехи, батюшка? Старуха она и есть старуха”.

Я: “Ну а он что?”

Электра: “И он ничего. Понял, что всё равно не пойду, и не стал настаивать”.

Я: “То есть вы вообще не ходите исповедоваться?”

Электра: “Конечно, хожу. Я прилежно причащаюсь. Вы, Глебушка, и без меня знаете, что у любого человека много грехов, а когда ты, так сказать, одной ногой в могиле, глупо их с собой забирать. Рядом с моим домом в Протопоповском храм Святого Владимира, в нем служит очень милый батюшка, отец Валентин. Исповедует он, может, и не слишком внимательно, но с ласковостью. А я на доброту всегда была падка, считала, что мне ее недодано”.

Я: “Ну ладно, с Игнатием, будем считать, понял, а теперь, милая Электра, как договаривались – о человеке, от которого вы это узнали. Кто он, откуда, а также, если можно, что он рассказывал о вашем собственном батюшке”.

Электра: “Ну что сказать? Фамилия Кошелев, имя Вадим, то есть Вадим Петрович. Сидел два раза. Первый раз его арестовали в тридцать шестом году и дали десятку, освободился, соответственно, в сорок седьмом. Тогда же ему удалось поступить на заочное отделение Пермского пединститута. Отделение русского языка и литературы. Второй раз Кошелева арестовали в сорок девятом и как повторнику дали двадцать пять лет, но в итоге он провел в лагере только четверть срока, на исходе пятьдесят пятого года был освобожден по амнистии. Тогда же восстановился и в Перми.

Пока учился и потом искал работу в сельских школах, по возможности, самых отдаленных, куда и захочешь – не доедешь. В общем, чтобы не видно и не слышно. Кроме того, раз в два года обязательно менял прописку, считал, что долго маячить на одном месте опасно, он и меня убеждал, что скоро времена переменятся, снова начнутся аресты: по-другому системе не выжить.

Последние двадцать лет Кошелев работал в интернатах для малых народов Севера, от Оби и дальше на восток, но всё больше на Камчатке, преподавал там русский язык и литературу. Ко мне он тоже приехал с Камчатки и половину трехмесячного отпуска прожил в Протопоповском. Жена-камчадалка и их двое детей в это время гостили у своей родни. Как раз шел нерест. Икры, рыбы надо было заготовить столько, чтобы и людям, и собакам хватило на весь год.

Пока Кошелев у меня жил, я не раз слышала, что ему не за что гневить Бога. Жизнь сложилась нормально, а если посмотреть на начало, следует признать, что ему везло как мало кому. У него и сейчас всё в порядке. Он много, с пользой занимается детьми, и своими и интернатскими, на работе его ценят, недавно предложили стать заведующим учебной частью. Сказал, что еще не решил, согласится или нет, в любом случае предложению он рад.

Я ему, конечно, – говорила Электра, – поддакивала, хотя, стоило поговорить с Кошелевым пару минут, и делалось ясно, что перед тобой человек во всех смыслах блестящий, которого папа с мамой растили не для какого-то богом забытого камчатского интерната. Мне даже казалось, что и сейчас, решись он переиграть, вернуться, у него бы и в Москве сложилось. Но шансов не было, слишком он себя запугал.

Сначала, – продолжала Электра, – меня поразила его память. Скажешь какую-нибудь стихотворную строку, он тут же подхватывает. Поэзию Серебряного века знал наизусть. Но дело не в одной памяти; рассказывая, он так строил фразу, так складывал слова, что всё было не просто понятно, а, что называется, и умно и вкусно, – говорила Электра. – Я слушала его с наслаждением.

И вот подобный человек живет в никому не ведомой тмутаракани, посреди настоящей снежной пустыни, где и переговорить, перемолвиться этим самым словом не с кем. Потому что его жена – я ее видела, она с детьми ночевала у меня, и дальше они вместе поехали на юг, в какой-то пятигорский санаторий – толстая добрая баба, на азиатский вкус, может, и красивая, но по-русски она говорила, будто двухлетний ребенок, вдобавок всё безбожно коверкала, я ее с трудом понимала. Впрочем, она почти и не говорила, просто сидела и улыбалась, но и тут не тебе, а куда-то в пространство. То, что у Кошелева были такие способности, – продолжала Электра, – неудивительно. В тридцать четвертом году он поступил в ИФЛИ.