Царство Агамемнона - [2]

Дальше вся юность князя Мещерского прошла в голоде, холоде и крайней нужде. Лидия и он, спасая свои жизни, будто неприкаянные, скитались по стране, бегали из города в город, из деревни в деревню. К счастью, везде находились добрые люди, готовые их спрятать, накормить и согреть. Великий князь Михаил был так любим народом, что многие, хоть и знали, что это грозит им долгим тюремным сроком, давали его вдове и молодому князю кров над головой и деньги, чтобы добраться туда, куда они шли.

Удача изменила Александру Мещерскому только в сорок первом году. Судьба настигла его на восточной окраине Великой Казахской степи, в небольшом городке Усть-Каменогорске, в который они приехали двумя днями раньше. Утром на улице князя (он был без матери) остановил патруль, двое милиционеров. Они не стали разбираться, кто он на самом деле, просто отвели Мещерского в здание – в Советской России оно называлось военкоматом, – откуда солдат-новобранцев отправляли проходить действительную службу. В тот же день – солнце еще не зашло – их, почти сотню человек, на местной железнодорожной станции затолкали в эшелон, который шел на запад, в направлении новой советско-германской границы. После недавнего раздела Польши на ней пока не было ни войск, ни укреплений. Обычный сельский пейзаж, который даже не ведал, что где-то в Москве и Берлине простой карандашной линией его только что разрезали на нашу сторону и германскую. Там же, на станции, Александр, к счастью, успел бросить в почтовый ящик открытку для матери. Эта почтовая карточка стала для нее последней весточкой от сына. Больше она никогда ничего о нем не слышала. Так и сошла в могилу в 1959 году, не зная, жив он или нет.

Уже в эшелоне Мещерский узнал, что конечный пункт их назначения – учебная военная база недалеко от города Рахова, что в Закарпатской Украине. Там они должны будут пройти начальную военную подготовку, официально она именуется “курс молодого бойца”. Вещь как будто нужная, даже необходимая, но в итоге всё свелось к бесполезной и нескончаемой муштре.

За два месяца Мещерского и других солдат не то что не выучили стрелять, они даже ни разу не держали в руках настоящей винтовки. Зато вдоволь было выделанных из березовых поленьев муляжей, с которыми рота по 12 часов в день оттачивала строевые артикулы. Под командованием совершенного зверя, старшины-сверхсрочника, разучивала разные виды равнений и построений, на плацу браво печатала шаг, отдавала честь и выгибала грудь колесом.

Там же, на плацу, впрямь как гром с ясного неба их застала война. Прилетела эскадрилья немецких штурмовиков и пара бомбардировщиков; в один заход они сбросили на базу десяток фугасных бомб и несколько зажигательных; этого было достаточно, чтобы началась паника. Ее и не пытались унять. Тушить горевшие казармы, ангары, склад с боеприпасами тоже никто не стал. А еще через три дня, когда немцы подогнали к базе три танка и два взвода пехоты на мотоциклах, солдаты, которым так и не раздали ни настоящих ружей, ни патронов, вместе со своими командирами подняли руки вверх и строем пошли сдаваться.

Дальше был лагерь для военнопленных. О том, как там сложилась жизнь его отца, Евгений Романов рассказывал очень подробно. Гнать пленных никуда не стали, под лагерь приспособили ту же военную базу, на которой еще вчера Александра Мещерского и его товарищей учили маршировать. Позже, когда линия фронта приблизилась, лагерь, а с ним и его насельников – к тому времени почти десять тысяч человек – переместили на запад, за Балатон. Небольшую заболоченную низину обнесли колючей проволокой, поставили вышки для часовых, а вокруг плаца, где перед работой происходил развод, сами пленные, сведя их в каре, выстроили пять десятков бараков. Неподалеку было порядочное месторождение железной руды, рядом металлургический заводик, и места отправленных на фронт венгерских рабочих заняли военнопленные.

Жизнь была тяжелая, работать приходилось много, а кормили впроголодь, хотя, конечно, сравнивать их лагерь с немецкими же лагерями смерти невозможно. В итоге что такое настоящий голод, князь Мещерский в лагере не узнал. Под Раховом начальником у них был пожилой офицер-шваб по имени Грюнне. Он воевал еще на предыдущей войне, а до того работал приказчиком в одной из петербургских ювелирных лавок.

Сразу распознав в Мещерском породу и выяснив, что немецкий у князя тоже хорош, он сделал Александра своей правой рукой. Когда же узнал его историю, стал и вовсе относиться как к сыну. В разговорах за рюмкой водки, хорошо зная русских, уважая их, Грюнне много сокрушался недальновидностью берлинских политиков. Говорил, что если бы Германия захотела привлечь к себе те миллионы солдат, что попали в плен в первые два года войны, большевики давно бы капитулировали.

Гитлеру следовало восстановить монархию: “Что было бы плохого для Германии, если бы он посадил на русский трон, например, тебя, дорогой Александр? – говорил Грюнне. – Если бы уничтожил колхозы и вернул крестьянам землю?”

Он, Грюнне, готов дать руку на отсечение, что Германия обрела бы тогда в России самого близкого друга и преданного союзника. А против такой силы проклятым англосаксам не устоять. Но Гитлер оказался близорук, и это погубит Германию. Грюнне относился к Александру Мещерскому с полным доверием и в нарушение всех правил выписал ему пропуск, который давал право в любое время и без каких- либо препятствий покидать лагерь и возвращаться обратно.