Царствие Хаоса - [118]

Здесь, в Ковчеге, надежно запертая в горном бункере, с отпрыском Авраама и всеми прочими, которым хватило глупости поверить ему, когда они с папашей заявили, что конец близок. Мир нас кинул, но мы просекли фишку и кинули его первыми. Пошли за пареньком в горы и забаррикадировались листовым металлом и колючей проволокой, ожидая гнева Божия и гадая, какую форму он примет. Неудивительно, что он решил вышвырнуть нас, как динозавров. Читать тут нечего, кроме Библии, и я прочла достаточно, чтобы понять: шутки у Господа однообразные. Ему нравится сокрушать и — крайне редко — спасать. Думаю, мы ему тоже нравимся — перевоспитавшиеся шлюхи, и нарки, и воры, и бедолаги, что пытаются сбежать от собственных воспоминаний и скверных мужей, — потому что мы до сих пор живы. Ты всегда так гордился своей гребаной нормальностью. Я бы предложила посмотреть, куда это тебя завело, но оттуда ты вряд ли меня услышишь. Ты был снаружи, с прочими козлами, обделывал свои нормальные делишки, когда случилась жопа. Исаак говорит, нужно думать, будто все несчастные душонки, застигнутые врасплох, скончались быстро и мирно. От аневризмы в тот миг, когда небеса раскололись. Стремительное, чистое уничтожение.

Я предпочитаю думать иначе.

Ты был в подвале, когда это случилось, — вот что я предпочитаю думать. Просидел там два дня подряд, вцепившись руками в джойстик (да, я в курсе, что его не называют джойстиком с 1988 года, но хер у тебя получится капать мне на мозги с того света), с плесневелыми коробками от пиццы под ногами и порнухой на стене, потому что ты настолько разжирел, что уже много лет ни одна девица не бывала в твоей усыпальнице, и больше нет смысла скрывать свои извращения. Ты палил куда ни попадя и радостно хихикал, а когда услышал первые взрывы, подумал: Крутые спецэффекты, чувак! — в то время как наверху небо рушилось на землю, а потом твоя крыша тоже рухнула, и когда на другой день ты решил сползти с дивана и пополнить запасы пива, оказалось, что дверь придавило десятью тоннами мусора, телефоны не работают, а вай-фай умер, и какая жалость, твой аварийный генератор кончился быстрее запасов пищи, и потому последние свои дни на Земле ты провел в темноте, без электричества, сперва дроча джойстик, словно можно было повернуть взрывы вспять, затем переключившись на собственный член, пыхтя и напрягаясь, воображая, что я стою на коленях и отсасываю тебе, пока ты расстреливаешь очередное выдуманное королевство, прислушиваясь к печальному, слабому отзвуку моего голоса, — потому что ты навсегда запомнил первую девчонку, которая тебя бросила, которую ты прижал к полу в ванной, плача, пуская сопли и умоляя: «Прошу, детка, не бросай меня!» — пока у нее не помутилось в мозгах и она не сказала: «Ладно, милый, если я тебе нужна, я останусь», — и осталась, пока ты не заскучал и не бросил ее сам, — думая, что если бы ты ее не бросил, тебе не пришлось бы дрожать одному в темноте, лишаясь рассудка, и сначала у тебя кончилась еда, потом пиво, а потом ты медленно умер, поскуливая, в луже собственной блевоты и спермы.

Думаю о тебе, не пропадай!

С любовью,

Хизер

* * *

Дорогой Толстосум,

помнишь, как ты смеялся надо мной, потому что я всегда заказывала одно и то же? Ты сам делал заказ за меня, прежде чем я успевала открыть рот. Куда бы мы ни пошли, ты знал. Телятина парминьяна. Пад тай. Цыпленок тикка масала. Сначала мне казалось милым, что ты делаешь вид, будто тебя это тревожит, потому что выпендрежные куски говна обычно не тревожатся по поводу девиц, которые знают, чего хотят, и не меняют своего мнения. Я ведь не приносила с собой сандвичи с арахисовым маслом и джемом, чтобы тайком поедать их из-под стола, пока ты наслаждаешься суши, так откуда мне было знать, что всякий раз, заказывая пад тай или позволяя тебе заказать его для меня, я укрепляла твое мнение насчет моей безынициативности, и скучности, и провинциальности, и негибкости, и «нежелания дать обстоятельствам шанс»? Почему-то тебе было стыдно за меня перед официантами или друзьями, а может, перед всевидящим божеством, которое ждало от тебя чего-то большего, нежели подружка, боявшаяся отведать телячьих почек.

Тебе бы здесь не понравилось.

Здесь мы едим бобы и снова бобы. Консервированного тунца и консервированные персики. Мы едим арахисовое масло, если ведем себя особенно хорошо, а если плохо — ничего не едим. Каждый день — одно и то же. Иногда, в первое время, мужчины надевали костюмы и отправлялись на охоту, чтобы добыть на вечер свежее мясо, но зима выдалась слишком долгой и слишком холодной, и, говорят, все животные умерли. Говорят, нам не нужно выходить наружу, в этом и есть смысл нашего Ковчега. Мы подготовились. Проходят месяцы, а запасы еды не убывают. Мы тщательно все распланировали — бобов нам хватит на годы.

Годы бобов, тунца, персиков и арахисового масла. Можешь себе такое представить? Ты, считавший, что невозможно есть одно блюдо два вечера подряд. Это удел нищих, говорил ты, но когда я попыталась отдать объедки настоящему бедняку, ты ударил меня по руке и заявил, что я потворствую слабакам. Бродяге пришлось слизывать телятину парминьяна с асфальта. Вот что бывает с теми, кто встречается с республиканцами, сказал ты мне той ночью, распяв меня на своем дорогущем матрасе. Так ты представлял себе сальности.