Царское посольство - [34]

— А кто же может мне в таком деле воспрепятствовать? — едва сдерживая подступившую к сердцу злобу, прохрипел он.

— Кто?.. Да царь, — спокойно ответил Ртищев.

— Ца-арь! — протянул Никита Матвеевич. — Ну, этим ты меня, милостивец, не испугаешь. Царь в такое дело вступаться не станет…

— Да ты не торопись, — остановил его Ртищев, — разве я пугать тебя хочу… да что я — ворог твой, что ли?.. Дай досказать… Приехал я к тебе, как ты говоришь вот, «на ночь глядючи», не сам собою, а по приказу государеву. Вишь ты, дело-то какое: к дуку венецейскому, в страну италианскую, собирается наше посольство, и отправится то посольство в самом скором времени…

— Да мне-то, батюшка, что до того? Никаких тальянских стран я не знаю, что за птица такая — дук — не ведаю.

— Ты не ведаешь, так Александр зато ведает, недаром у монахов учился; и назначил государь Александру с тем посольством в должности по письменной и разговорной части ехать, а мне приказать изволил немедля известить тебя о такой его царской к твоему сыну милости.

Будто гром грянул над Никитой Матвеевичем.

— Не пущу, не пущу сына на погибель к басурманам! — заорал он не своим голосом. — Пустое! Не пущу!

— Царя ты не можешь ослушаться… Александр уже назначен, и царское слово — твердо.

— Так вот ты как! — продолжал кричать вне себя Никита Матвеевич. — Да неужто ты Бога не боишься!.. Совести в тебе нету, ну что я тебе сделал?.. За что губишь парнишку!.. Отступись… не губи!.. Что хошь бери… ничего не пожалею… только Александра оставь в покое!..

— Однако ты уж, кажись, заговариваешься! — сказал Ртищев. — Что ты на меня кричишь, да еще и в своем доме. Я к тебе пришел государевым именем объявить о царской милости, а ты так-то меня принимаешь?..

Но Никита Матвеевич уж ничего не видел и не слышал. Он выбежал в двери, и по всему дому раздавались теперь его бешеные крики.

Ртищев подождал минуту-друтую и, видя, что хозяин не возвращается, обернулся к красному углу, перекрестился на образа и вышел в сени.

Так и уехал он, не простясь с Залесским.

Александру не удалось скрыться от отцовского натиска; но он покривил душою, представился, что и сам огорчен случившимся, что вовсе не желает ехать в неведомые страны, но что, конечно, теперь, когда уже все кончено, нельзя и помыслить противиться царской воле. Несколько придя в себя, и сам Никита Матвеевич должен был согласиться с сыном, что это так. Ему оставалось тешить свою злобу, всячески браня Ртищева.

— Да с кем же это ты к басурманам ехать должен? Кто будет у вас набольший? — наконец, стихая, спросил он.

Не ответить было нельзя, к тому же Александр решил, что лучше сразу покончить со всем этим, а потому он мрачно выговорил:

— Послом, сказывали, приказано быть воеводе Чемоданову.

— Оплели! Погубили! Зарезали! — заревел Никита Матвеевич и, несмотря на то что уж совсем надвигалась ночь, отправился к Матюшкину за помощью и советом.

Антонида Галактионовна лежала у себя в спальне на перинах и в голос вопила, окруженная перепуганными служанками. Он поняла немногое, но знала, что Санюшку царь посылает к басурманам на погибель, что Санюшку будут рвать нехристи на части и кидать его тело белое черному воронью…

— Ахти мне, голубушки! — вопила она. — Съест моего ненаглядного дук поганый, изгрызет всего… На то ли я тебя, сыночек мой, родила на свет Божий, на то ли я тебя холила да лелеяла… Дитятко ты мое бесталанное!..

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Январь месяц — значит зима. Да, зима, но какая! — ее не видно, не слышно. Она не дает о себе знать ни снегом, ни морозом, ни вьюгой. Не в силах она победить могучего, живительного солнечного света, не в силах победить могучего живительного дыхания моря…

Там, не Бог знает как далеко, среди гор, на твердой земле, ее присутствие все же ощутительно, там бушуют холодные ветры, хотя и на короткий час, а все же белеется кой-где снег, леса стоят с осыпавшейся листвой…

Но здесь — в заколдованном затишье, среди лагун Адриатики, в очарованной Венеции, этой фантастической грезе, осуществленной человечеством, в этом единственном чудном городе, подобного которому никогда не было, нет и не будет, — не видно, не слышно зимы, и уже веет быстро несущейся с юга весною.

Чудное время стоит в Венеции. Днем совсем тепло, солнце уже изрядно греет, ночи тихие, холодноватые, все будто насквозь пропитанные лунным и звездным сиянием. Странный, удивительный город! Ни земли в нем, ни деревьев, ни грохота экипажей. В легкой утренней дымке, в ярком блеске полуденного солнца, в лунном сиянии или сгущающемся ночном мраке бесконечными вереницами рисуются и уносятся вдаль величественные дворцы, мраморные ступени которых купаются в мутной воде каналов. Вместо каменной мостовой улиц — вода, всюду вода, и по ней бесшумно, взад и вперед, мчатся разукрашенные гондолы, обгоняя друг друга, ежеминутно встречаясь, но никогда не сталкиваясь. Привычно и ловко управляются гондольеры с одним длинным веслом, направляющим и размеряющим иной раз изумительно быстрые движения этих странных экипажей.

Но это все же не та Венеция, которую мы видели и знаем в наши дни, не Венеция — поэтический мавзолей великолепных и пестрых воспоминаний… Она жива, она в полном блеске своей красоты и славы. Ее изумительная тишина не мешает движению со всех сторон приливающей к ней жизни. Она изукрашена всей роскошью, всем блеском Запада и Востока. Она центр, куда отовсюду стремятся люди, — одни для того, чтобы нажиться, другие для того, чтобы окунуться в веселый водоворот день и ночь несмолкаемых удовольствий царицы моря.