«Царское дело» Н.А. Соколова и «Le prince de l'ombre». Книга 1 - [139]

Тесная вовлеченность в это князя В.Н. Орлова подтверждается обнаружением после его кончины среди его имущества двух ящиков с негативами по делу о цареубийстве, о чем у нас еще будет случай поговорить особо.

После этих событий в качестве места совершения того или иного следственного действия в документах дела не раз фигурирует Фонтенбло.

Именно здесь 9 сентября 1921 г. «судебным следователем были получены чрез особое лицо, посланное полковником Э.Г. Фрейбергом, копии документов» германского дипломата Курта Рицлера.

Этим «особым лицом», прибывшем из Берлина, был капитан П.П. Булыгин. В связи с этим весьма красноречивым нам представляется полное молчание в мемуарах Павла Петровича, бывшего ближайшим сотрудником следователя, о князьях Орловых.

«Фонтенбло 1921 г.» – так помечено предисловие Н.А. Соколова к первому французскому изданию его книги 1924 года.

Тут же 16 марта 1922 г. давал показания Сергей Николаевич Смирнов – секретарь Княгини Елены Петровны Сербской, вдовы одного из Алапаевских мучеников, Князя Императорской Крови Иоанна Константиновича.

15 июля 1922 г. в Фонтенбло Н.А. Соколов производил осмотр вещественных доказательств.

Судя по всему, Николаю Алексеевичу было предложено поселиться либо в самом замке, либо поблизости вместе с семьей: супругой Варварой Владимiровной и дочерью Наташей.

Здесь 14 июня 1923 г. у них родился сын Алексей¹⁰⁶.

Кстати, 27 марта 1921 г. (незадолго до знакомства со следователем) у Николая Владимiровича Орлова в Париже тоже родился второй ребенок – дочь Ксения.

Что касается Н.А. Соколова, то весь этот период, начиная со второй половины 1921 г., для него был весьма сложным. Да и когда ему было просто с тех пор, как он принял это дело?

Трудные времена

Приехав из Белграда в Париж, писал П.П. Булыгин, «я обнаружил совершенно другую атмосферу». Следователя Павел Петрович нашел в миноре.

«И всё же, – продолжал мемуарист, – работа должна была продолжаться. […] Но хочу напомнить: в то время, как большинство, иногда случайных, людей добровольно оказывали помощь и поддержку […], самые большие затруднения Соколова были с его собственной родней и знакомыми монархистами, особенно в начале, когда ему еще не доверяли».

Большое значение для освещения этого этапа следствия, наряду с немногими воспоминаниями близких Н.А. Соколову людей, большое значение имеют его письма, адресованные генералам М.К. Дитерихсу и Н.А. Лохвицкому¹⁰⁷.

Позади были допросы важных свидетелей во Франции и Германии, расшифровка екатеринбургских телеграмм цареубийц, захват чекистами документов на берлинской квартире. Обо всем этом мы уже писали.

«Никто не может не признать, что главная работа для дела имела место именно здесь», – так оценивал Н.А. Соколов заграничный этап следствия в письме генералу М.К. Дитерихсу от 22 апреля 1922 г.

Генерал М.К. Дитерихс. Весна 1922 г.

В следующем письме, написанном 30 июня, Николай Алексеевич разворачивал перед генералом более полную картину своих действий:

«В виду того, что следствие имеет в основе своей правовые начала, свойственные всем культурным народам, я ни у кого в Европе не встречаю отказа подвергнуться чисто формальному допросу, когда я это считаю нужным. Благодаря этому мною допрошены на территории Франции и Германии весьма важные свидетели. Кроме того, здесь удалось расшифровать самые главные документы, а от немецкой власти – получить весьма важные документы.

Учитывая ныне самый характер фактов, установленных следствием, я заявляю Вам самым категорическим образом, что эти факты – громадного политического значения для самого дела в борьбе за Россию.

Каковы бы ни были (эти цели), которые ставят себе люди, руководящие этой борьбой, как бы ни определяли они самую форму власти в данное время, – знание этих фактов (следствие) для них безусловно обязательно, ибо оно не может не обуславливать самых методов борьбы».

Сохранение документов дела для будущего, включая копирование и передачу их надежным людям, – было, несомненно, главной заслугой Н.А. Соколова в парижский период расследования.

«…Обезпечив сохранение документов, – писал он в том же апрельском письме генералу, – я консультировал вопрос с Карабчевским. Значение всей истины во всей ее полноте гарантировано. После этого я начал работу по продолжению следствия».

Точный смысл этих слов не совсем понятен. Дело в том, что человек, к которому обращался Николай Алексеевич, – Николай Платонович Карабчевский – был личностью до революции весьма известной; репутация его также была совершенно определенна.

Общероссийскую известность принесла ему защита революционеров и террористов во время громких судебных разбирательств. На «Процессе 193-х» («Дело о пропаганде в Империи») 1877–1878 гг. он защищал 18 подсудимых, наиболее известным из которых была «бабушка русской революции Е.К. Брешко-Брешковская. На «Процессе 17-ти» 1883 г. он был адвокатом террористов-народовольцев, четырежды покушавшихся на Царя.

Во время суда над основателем «Боевой организации» эсеров Г.А. Гершуни в 1904 г. Н.П. Карабчевский сумел добиться замены смертной казни на пожизненную каторгу, откуда террористу подельники впоследствии сумели организовать побег. Выступал Николай Платонович и на процессе убийцы министра В.К. фон Плеве – эсера Е.С. Сазонова, назвав в одной из своих речей орудие убийства – «бомбой слёз». «Не динамитом она была полна, – заявил адвокат, – а слезами». К удивлению многих, убийцу не казнили, а приговорили к безсрочной каторге.