Царский изгнанник (Князья Голицыны) - [4]

   — Ты знаешь, братец, — отвечала царевна, — что я никогда не потакала им; всякая их вина была строго наказана, и Щегловитов мне ничуть не дороже других стрелецких начальников. Если он виноват, то должен быть наказан; но уличи его на деле и накажи за вину, а не по наговору твоих потешных озорников... До сих пор, сколько мне известно, Щегловитов предан и государю, и мне, и даже тебе...

Будучи почти пятнадцатью годами старше брата, царевна привыкла обращаться с ним как с ребёнком, и хотя она и имела много случаев убедиться, что влияние её на Петра становилось с каждым днём слабее и что вообще такой ребёнок, как Пётр, не может долго оставаться под её опекой, однако ж она охотно щеголяла мнимой своей над ним властью и при людях обращалась с ним не как с государем, равным правами с Иоанном Алексеевичем, а как с мальчиком, на которого она, старшая сестра и соправительница государством, имела права неотъемлемые. Она, например, никогда не называла преображенцев и семёновцев иначе как пьяницами или озорниками. Самого Петра звала или братцем, или Петром Алексеевичем, между тем как, говоря об Иоанне, она всегда называла его государем, а в присутствии Петра, как будто ему в обиду, она особенно отчётливо подчёркивала слово «государь».

Пётр или не замечал этих обид, или считал их маловажными, и равнодушие это, конечно, не улучшало отношений между братом и сестрой.

Когда царевна сказала, что, несмотря на наговоры потешных озорников, Щегловитов предан и государю, и ей, и даже ему, Петру, она надеялась отвлечь гнев Петра от Щегловитова на слово даже.

   — Хороша преданность! — отвечал Пётр. — Я посылал за ним два раза, и его не могли найти. Если б он был не виноват, то не прятался бы.

   — Государь, — сказал князь Василий Васильевич, — если Щегловитов прогневил тебя, то прикажи мне, и завтра ж он будет отыскан и выдан тебе головою. Но он популярен, если ты хочешь послушаться моей опытности, то не спеши вооружать стрельцов против правительства: ты сам назвал их янычарами; а давно ли янычары свергли с престола Магомета[4] за то, что он слишком круто начал унимать их?

   — Слабые, нерешительные правительства всегда так кончают, — отвечал Пётр. — Зачем идти нам так далеко и искать примеры в Турции? У нас на глазах стрельцы поднимали на пики и разрывали на куски Долгоруких, Нарышкиных, Матвеевых, Салтыковых и большую часть преданных нам бояр. И как были они наказаны за свои неистовства? Никак. Правительство, не считая себя довольно сильным, чтоб наказать бунтовщиков, поощрило их к новым бунтам и теперь...

   — А разве Хованские не были наказаны? — прервала царевна, подавая Петру чашку только что вскипевшего кофе и наливая ему стакан глювейна[5]. — Разве главных сообщников их не казнили? Тебе было всего десять лет в тот памятный для меня день, когда в Воздвиженском были вывешены сорок голов стрелецких. Ты этого не помнишь, братец.

   — Нет, царевна; и мне памятен день этот, день твоих именин. Казнь мятежного Тараруя[6] и невинного сына его, князя Андрея, была новая ошибка слабого правительства: Хованские, Одинцов и их сообщники были не казнены, а убиты изменнически в то время, как, по приглашению твоему, они ехали к тебе на именины — мириться... правда ли это, князь Василий Васильевич? — прибавил Пётр, видя, что сестра его с гневом хочет возражать ему.

   — К несчастию, правда, государь, — отвечал князь Василий Васильевич, — к несчастию, царевна слишком поздно убедилась, что Хованских надо было судить, а не приглашать на именины...

   — Если они заслуживали казни, — прервала царевна, — то не всё ли равно, как они были казнены? Время было дорого, а арестовать начальника стрельцов среди преданного ему войска было нелегко.

   — Нелегко, но необходимо, — сказал Пётр. — Не сердись на меня, сестра: дело прошлое, и его не воротишь; но да послужит оно нам уроком в теперешних обстоятельствах. Ведь умел же князь Василий Васильевич, когда ты поставила его во главе министерства, умел же он и судить, и казнить, и ссылать мятежных стрельцов. А теперь, в отсутствие его, Щегловитов опять распустил их... Да что Щегловитов?.. Хочешь ли знать, царевна, какие слухи ходят по Преображенскому? Говорят, что Щегловитов по твоему приказанию должен арестовать меня...

   — И ты веришь?..

   — Если б верил, — отвечал царь, — то не говорил бы с тобой об этом; если б верил, то не приехал бы к тебе без стражи; если б верил... то я не пил бы ни этого кофею, ни этого вина.

Сказав это, Пётр допил и то и другое.

   — Итак, — продолжал Пётр, обращаясь к князю Василию Васильевичу, — завтра, по обещанию твоему, я буду ожидать к себе Фёдора Леонтьевича[7]. Скажи ему, что он найдёт во мне судью беспристрастного и что я первый порадуюсь, если он оправдается. Пусть он сам накажет зачинщиков в буйстве с преображенцами; пусть объяснит причину слуха о готовящейся мне засаде, и больше я ничего не потребую.

   — Завтра, говоришь ты, — сказала царевна, — разве ты завтра не будешь на именинах у тётушки?

   — Буду; но я у неё не засижусь: у меня множество дел в Преображенском...

Оживляемая винами и ликёрами, беседа становилась всё более и более дружелюбной со стороны Петра, всё менее и менее враждебной со стороны царевны, помнившей законы гостеприимства и видевшей в Петре уже не ненавистного ей соперника во власти, а гостя, доверчиво разделяющего с ней трапезу. Пётр с участием осведомился о болезни князя Михаила Васильевича, подробно расспрашивал его о Каспийском море, на котором он служил, и радовался, что он оставил вредную для его здоровья морскую службу. Ещё подробнее расспрашивал Пётр князя Алексея Васильевича о вверенном ему наместничестве; предсказывал блестящую будущность этому краю, орошаемому Уралом и Камой и обильному железными, а может быть, и золотыми рудами. Маленького Мишу, долго смотревшего на царя с особенным страхом, он ободрил, приласкал и спросил у его матери, где и чему он учится?