Царские сокровища, или Любовь безумная - [102]

В это время под окнами послышалось шуршание шин и короткий, резкий звук клаксона. Из автомобиля, забывая про солидность, выскочил Джунковский. Соколов поспешил ему навстречу, держа на плече тяжеленный благородный груз.

Джунковский улыбнулся:

— Неужели то самое? — и показал на мешок с германской сургучной печатью.

— Так точно, господин генерал! — весело засмеялся Соколов, бережно опуская мешок на сиденье.

Джунковский чуть отстранился от Соколова, долго с любовью глядел на него и произнес:

— Вот он, образцовый русский офицер! — Хлопнул в ладоши. — Это даже не подвиг, это чудо — притащить через линию фронта…

Друзья крепко обнялись.

Лицо Джунковского вдруг помрачнело, он безнадежно махнул рукой и, наклонившись, негромко произнес:

— Только тот, ради кого стараешься, уже далеко. Государь с семьей в Тобольске. Но все делается тайно. В газетах об этом — ни строчки, военная тайна.

Соколов ясным голосом ответил:

— Боятся государя! Сибирь так Сибирь… Поеду в Тобольск.

Джунковский покачал головой:

— Тут мужества надо больше, чем в штыковую атаку сходить!

* * *

Завтракали они вдвоем в дивизионной офицерской столовой. Джунковский рассказывал о том, как армия почти полностью развалилась, процветают грабежи, мародерство, дисциплина практически отсутствует.

На столе появилась овощная закуска и графин водки.

Первый тост на немецком языке произнес Соколов:

— За благополучие императора Николая Александровича и за его скорейшее возвращение на русский трон.

Второй тост — уже по-русски — провозгласил Джунковский:

— Чтобы твоя миссия, столь необычная, сколь и опасная, завершилась счастливо!

Соколов в шутливой манере поведал о своей операции на территории врага, о том, что чехи и немцы — прекрасные люди, и очень жаль, что приходится воевать с ними, а надо бы дружить. И рассказал о том, как без малого три версты на передовой двигался никем не останавливаемый.

Джунковский сморщился, с гримасой, словно зубы заболели, сказал:

— Только что нас посетил командир корпуса. Мы среди белого дня объехали большой район — от границы Сто шестьдесят восьмой пехотной дивизии до шоссе. И почти везде служба предоставлена сама себе. Постовые почти везде или отсутствовали, или с приятелями играли в карты. А те, кто находился на посту, были без оружия и одеты как бродяги со Смоленского рынка. В окопах грязь, беспорядок. Анекдот, весьма скверный, случился в девятой роте шестидесятого полка. Когда подкатило наше авто, то нас встретил стрелок, который… мочился на бруствер. Так что тебе, Аполлинарий Николаевич, удивляться не надо, подумаешь, среди ночи тебя никто не окликнул! Застрелить могли только для того, чтобы сапоги стянуть.

— Ну, мой сорок девятый размер никому не подойдет…

— Ничего, листовками мыски набили бы. Кстати, вчера на месте расстрелял агитатора-большевичка. Как думаешь, что он делал?

— Откуда мне знать!

— Разбрасывал листовки, напечатанные большевиками, но под видом немецких! Да вот полюбуйся, где еще такой иезуитский шедевр увидишь! — Джунковский взял со стола большой лист бумаги — в четверть газетной полосы — и протянул Соколову.

Лист был разделен на две колонки. Справа — текст на немецком, слева — на русском. Соколов скользнул взглядом по листовке: «Солдаты великой новой Руси! При помощи революции вы освободились, наконец, от оков угнетавшего вас царизма. Вы таки надеялись достигнуть мира. Но, увы! Из огня вы попали в полымя! Вместо царя вами командует теперь подлая Англия… Вы сбросили с себя угнетавшие вас около столетия тяжелые цепи и оковы русского царизма и нехотя попадаете теперь под такие же английские. Сохраните же завоеванную себе свободу, употребите усилия, чтобы добиться наконец желанного мира, к которому немцы также честно стремятся как и вы»[4]. Рассмеялся.

— Нет, писал явно не Лев Толстой. Да и с русским языком у сочинителей неважно.

— Наверное, русский язык изучали без усердия.

— В немецком тексте грамматических ошибок еще больше. До чего докатились… Впрочем, меня сейчас интересует иное. Владимир Федорович, отправь меня скорее в Тобольск!

— Могу дать место в офицерском вагоне до Петрограда. А там, мой друг, добирайся сам.

Соколов встрепенулся:

— Чуть не забыл! Владимир Федорович, поставь свою сургучную печать на мешок, какую на секретной корреспонденции ставишь, да выдай письменное распоряжение: «Мешок с секретной информацией не вскрывать! Виновный подлежит расстрелу на месте без суда и следствия!»

Просьба была удовлетворена в точности. Забавно, но немецкую сургучную печать ломать не стали — для важности. С дневным поездом Соколов отправился в бунтарский Петроград.

Стоматолог государя

Через два дня Соколов входил в квартиру Рошковского в Петрограде.

Тот обрадовался приятелю, выделил ему свой кабинет — «для жизни и приятного проведения времени». Но в общем знаменитый доктор был подавлен. Он получил известие, что толпа разгромила его имение под Москвой и утащила все, что можно.

Соколов утешил:

— Радуйся, что пока еще сам жив. Кстати, тебе прислал привет сам Фердинанд Зауэрбрух.

— Ты видел Фердинанда? Невероятно! Ну, как он?

— В почете и уважении. Услыхав твое имя, тут же согласился помочь мне. Ну, что у тебя хорошего?