Цари и скитальцы - [15]

Малюта зря боялся, что вести режут государя по живому. Иван Васильевич давно уже перекипел и убедил себя, что всё, о чём болтали перебежчики, кануло в прошлое с отменой опричнины. Он, государь, снова объединил страну перед опасностью. Следы вражды остались, выявить их — забота тайных служб. Василий Умной станет землю рыть, чтобы отличиться.

Вести с Поволжья, от того же Афанасия Нагого: «Пришёл в Крым ногаец Каштивлей-улан, говорит, что был с ногаями в Москве, виделся с луговыми черемисами Лаишем и Ламбердеем. Они послали к царю, чтобы шёл к Казани, а они все пойдут с ним, ждут его приходу».

И — о Девлет-Гирее.

Сам он не рвётся в бой. Он уже показал однажды, когда турецкие отряды шли на Астрахань, что не торопится служить султану. Войны хотят мурзы.

   — Ещё говорят, государь, — злорадно докладывал Малюта, — что у него, царя, из заду черева вылазют. Мучит его кила. От страху или огорчения защемляет...

   — А больно? — быстро спросил Иван Васильевич.

   — Вроде клещами, — со знанием дела оценил Скуратов.

Иван Васильевич засмеялся с нечаянным визгом. Похмельное страдание отошло совсем.

   — Малюта! — велел Иван Васильевич. — Ты помоги Умному.

Скуратов поклонился. Тень укрыла его отёчное лицо. Иван Васильевич смотрел на белую, как тесто, плешь Малюты и думал, что Скуратов непременно станет мешать Умному. Он заведёт своих людей в татарских слободах, станет перехватывать «посылки», упущенные людьми Умного. Так должно быть. Долгий опыт царствования показывал, что полагаться целиком на одного из исполнителей нельзя. Успеха достигает тот правитель, который предусмотрит неумение, недобросовестность исполнителей самых высоких чинов. Правда, за Колычева — его наследственная истовость в работе и опыт пограничной службы. Надо пригреть Умного.

Хозяйственный доклад Дмитрия Ивановича Годунова, главы Постельного приказа, Иван Васильевич слушал уже устало, невнимательно. В деньгах, снабжении дворца, в тонкостях обихода он целиком полагался на Годунова. Он с облегчением отпустил всех, кроме Бориса, чья очередь была дежурить у порога опочивальни.

На сон Иван Васильевич то слушал бахарей-сказителей, то, как сегодня, Борис читал ему по-русски и по-гречески древние сочинения и повести. Плохо ученный с детства, Борис Годунов выучил греческий язык по указанию государя. Читал он медленно, часто не понимая слов, что позволяло Ивану Васильевичу показывать свою учёность.

Читали «Бревиарий» Никифора Константинопольского — о страшной борьбе за власть в далёкой Византии, о бедствиях народа и царей. Ужинать не хотелось, Иван Васильевич велел подать тёплого вишнёвого мёду — себе и Борису, чтобы у того голос размягчило. Ивана Васильевича знобило, ему приятно было лечь, укрыться мехом и слушать про чужие ужасные дела.

Страж за окном ударил в доску. Темнеющие окна казались влажными, в тревожной синеве угадывалось отдалённое движение весны, древесных соков, таяние снегов. Борис читал, как говорили об узурпаторе Фоке: «Персы наносят нам ущерб извне, Фока же изнутри вредит больше». Иван Васильевич негодовал и изумлялся терпению греков, радовался, когда Ираклий казнил Фоку: «Правую руку отрубили до плеча, отрезали срамной член, и все повесили на шестах, а труп поволокли по Бычьей площади...» Иван Васильевич и в сказках, и в письменных сказаниях обострённо чувствовал несправедливость, радовался торжеству добра и никогда, вопреки опасениям Бориса, не принимал намёки на свой счёт.

Борис умолк. Иван Васильевич сказал:

— История учит нас, царей, управлять народами. Власть неустойчива, Борис. Хотя тебе и не придётся быть царём, у власти ты будешь близко, ты уже укусил этого пирога и не отстанешь до смерти. Вот ты читал про греков. А посчитал ли ты, сколько правил каждый василевс[12] в Цареграде? — Борис с покаянной улыбкой развёл руками, Иван Васильевич блеснул памятью: — Десять — тринадцать лет. Потом убит, отравлен, свергнут узурпатором. Случалось это потому, что василевсы полагались на слишком умных советников. Борис, ты умный?

От шуток государя в пору было сигать в окно и прямиком — в Литву. Борис ответил:

   — Ум в соединении с верностью не опасен, государь.

   — Брось! Кто не хочет царствовать?

   — Я не хочу. Дядя. Григорий Лукьянович. Многие не хотят, государь, да и не смогли бы. Нужен дар.

   — Правильно отвечаешь. Я тебе верю, ты умный, но простодушный. Однако, кажется, не слишком меня боишься?

   — Боятся, государь, виноватые перед тобой.

   — Думай, что говоришь! Али весь двор, бояре и дворяне передо мною виноваты? В чём?

   — Я чаю, в умыслах...

Довольный Иван Васильевич, не спуская с него бегающих, жутко вцепляющихся глаз, похлопал по колену:

   — Ты никогда не бойся. Возьми другое одеяло, прикрой меня.

Иван Васильевич закрыл глаза. Борис сидел тихо, ожидая знака, уйти ему или остаться... Опять ударил в доску страж. Было что-то сиротское в том, как государь с любимцем слушали ночь в занесённой снегом слободке, в ста вёрстах от столицы, будто в изгнании или опале у своего народа. А Москва жила собственной сокровенной и суетливой жизнью, а русская земля сохла от голода и оправлялась от чумы и тифа, а за степными непролазными снегами, в нахолодавшем за зиму дворце со скудно плачущим фонтаном другой царь, страдающий выпадением черевов, оделял русскими уездами своих мурз... Как будто кто заколдовал едва проснувшуюся царевну Русь, чтобы весной её, сонную, поял больной татарин. Да кто же нас чарует, господи? Откуда эта слабость синей великопостной гибели?