Цареградский оборотень. Книга первая - [29]

— Чую, достанется от него ромеям, — говаривал князь Хорог, сводя и разводя густые брови, которые в ту пору тоже начали седеть по краям, как осенние облака.

Однажды в миг, когда замер и побледнел княжич, в небе, прямо над его головою, словно ударилась об столб и камнем рухнула вниз ворона, переломав себе об землю хребет и крылья.

Старый Богит целую ночь простоял на валу святилища. При свете четырех огней-костров, зажженных на четырех сторонах света и сходившихся в озере спицами медленно катившегося в гору колеса, он всматривался в священное озеро. Ему никак не удавалось прозреть, что же такое сделали ромеи с Туровым княжичем и ради какой своей пользы.

Он заглянул и в тот день, когда последыш едва не утонул в полынье, и княжича, мокрого и озябшего, принесли в кремник. Князь Хорог после того долго стоял на веже, лицом к богатому и древнему Царьграду, а потом пришел к жрецу и сказал, что пора настала. Сами ромеи предложили ему осенью договор: они обучат своей ромейской мудрости любого из его сыновей и будут хорошо платить за долгий союз против валахов, булгар, а заодно — и против уличей с тиверцами[51].

— Провижу, придет день — сядет он в Царьграде высоко. Раз тут самого водяного одним денаром со сна поднял, — говорил князь, а видел перед собой не Богита, а тот край земли, до которого смог достать взглядом с полуденой вежи града.

Старый жрец Даждьбожий молчал, пока в глазах князя не засверкали холодные зарницы, а из его ноздрей не стали валить паром те слова, что он еще сдерживал в себе и не хотел говорить Богиту.

— Отдаешь сына, как мертвого. Боишься его, князь, — изрек Богит. — То боишься, то каешься. Вот и хочешь отдать. Пускай река уносит.

— Что речешь, старый! — Брови княза-воеводы сошлись тучами. — Взять не мне Царьград, а ему. На то вещий сон был. И твое слово, старый. Отречешься ли от своего вещего слова?

— От слова не отрекусь. Мое слово — моя вина, — отвечал Богит, видя внутренним взором, как распадается сеченное надвое яйцо. — Мое слово — твой сон. Иные северские роды с твоего слова узнали: не от добра умерла княгиня, но — к добру твоему, князь. Потому и не прокляли нас вдоль по всем межам. Однако же глас Даждьбожий молчал, а к самому Перуну-богу ты ходок, князь[52]. Ты и ведай. А только сына отдавать ромеям — вновь не к добру.

— То и ведаю, старый, — надвигался сверху князь, — что сын — м о й, и виру сам за него положил в своем же роду немалую. То и ведаю, что Тур-князь ходил до Царьграда, да не дошел. А мой третий сам Царьград вирой возьмет за мать свою… коли за Полем ромеи на меня скверну накинули.

Вечером, когда князь Хорог ушел, а Солнце последний раз отразилось в священном озере, ослепив до полуночи красные зрачки его глубины, Богит вдруг увидел, как по его поверхности порывом ветра проносится день, который еще не наступал и наступит нескоро. Там град Туров, словно оставленный кусок мяса мухами, весь кишел золотыми ромейскими денарами.

Еще глубже заглянул Богит в озеро — в те дни, что были оставлены-вылиты из глаз жрецами-пращурами.

Он смотрел в те дни, когда по землям скифов и венетов прошел странник из далекой полуденной страны Галилеи. Странник называл себя именем Андрей и говорил, что несет на полуночный край земли сердце, сотканное, как полотно, и скованное, как кольчуга, из слов Бога. Из тех слов он собирался построить там нерушимый город, вокруг которого будут вечно плодоносить поля и деревья. В сам город никогда не смогут войти ни моры, ни лихорадки, и всякий человек, кому хоть раз в жизни доводилось проливать слезы от беды и горя, безо всякого труда найдет в тот город дорогу, а в его сияющих на весь белый свет стенах — вечное утешение.

Над головой странника всегда стояла маленькая радуга, а его тень на пядь не касалась земли и оставалась ослепительно-белой как днем так и ночью. На закате его тень сама собой рассекалась крестом, начетверо, указывая на все стороны света. Странник звал всех недужных наступать на свою чудесную тень, и те, кто осмеливался ступить на нее, выздоравливали в мгновение ока.

В тех лесах, где он проходил, леший терял свой ветер, как теряет дерево листву по осени, и все украденные им дети сами приходили домой с кошелками грибов, весело смеясь по дороге. На перекрестках дорог навстречу чужеземцу выступали заложные покойники[53] и, увидев его, собственными руками опускали свои веки и навсегда исчезали под землей, съезжая в глубину, как на салазках по снежному склону. На болотах от его дыхания гасли болотные огни, а на полях целый год серпы и косы не попадали на камень.

Те, кто, слушая речи странника, прошел следом за ним хотя бы три шага, а потом отстал, на три года забывали все обережные заговоры, и, однако, к ним не приставала никакая нечисть.

По дороге, в трех племенах, странник заглянул в озера святилищ, куда жрецы приносили по каплям — иногда соленой воды, иногда крови — свои дни. И вот что случалось там: озера высыхали и красные зрачки бездны в тех местах слепли навсегда, покрываясь бельмами из ила или известки. Жрецы же сразу теряли всю накопленную веками память и, к концу дня придя в себя от испуга и беспамятства, вынуждали странника скорее покинуть их земли и больше никогда на них не возвращаться.