Царь Петр и правительница Софья - [70]

И действительно, в это время где-то высоко-высоко в небе перекликались птицы. И Евдокия и Марфа подняли головы: по ясной синеве неба ломаною линией тянулись к югу дикие гуси, и голоса их звонко отдавались в прозрачном воздухе.

— На теплые воды летят, на зиму, — сказала Марфа.

— Да, — задумчиво вздохнула царица.

— А я, матушка-царица, и на теплых водах был, сподобил Господь, — вмешался бродяга, — таки теплы, таки теплы, что подогреть их самую малость, яички бы сварились.

— А где они, теплы — те воды, Емельянушко? — полюбопытствовала Марфа.

— Да за Кеивым за самым, матушка-царевна, — не смущаясь, врал бродяга, — а птицы там этой, и гусей, и лебедей, руками бери.

— А люди там есть, на теплых водах, Емельянушка?

— Малость людей, матушка; все ефиопы.

— А ты и ефиопов видал?

— Как не видать! Там их ефиоп на ефиопе.

— А ефиопки каки из себя?

— Черны, что уголь, матушка, и нагишом ходят по улицам.

— Ай срам какой! Вот срамницы!

— Что и говорить, матушка-царевна! Поганый народ.

— А веры какой они?

— Ефиопской, матушка, все у них ефиопское.

Хоть бы на ефиопов взглянуть! Да где ж! Разве это можно? Да и нагишом ходят.

Вот так и тянется год за годом в этой тюрьме, в тереме. Все люди живут как люди, а у них все не по-людскому.

Ни мать, ни тетка не заметили за своими думами, что маленький царевич перестал копаться в песке и внимательно слушает бродягу.

— Мама, — вдруг обратился он к матери.

— Что, сыночек? — спросила она, продолжая думать свою думу.

— Ты меня пустишь на теплые воды, когда я большой вырасту?

— Зачем тебе туда, светик?

— К ефиопам, мама… Я пойду в страннички.

Царица грустно улыбнулась, а бродяга даже руками всплеснул от восторга.

— Ай да царевич! Ай да светик! Благое дело изберешь, святое!

А царице с горестью думалось: «Может, и впрямь каликой перехожим батюшка сделает… Судьбина наша с тобой такая: мне темна келья, тебе посох каличий»…

— А царем кто ж у нас будет, Алешенька? — притянула к себе мальчика тетка — царевна. — А?

— Царем будет батя, — отвечал ребенок.

— А ты не хочешь?

— Я боюсь.

Старая мамушка, стоя в сторонке и подперев щеку правою ладонью, грустно качала головой. Она сердцем чуяла то же, что и ее вскормленница, горемычная царица: «Келейка, келейка темная»…

А московские колокола продолжали звонить все с тою же дикою нестройностью. Там было шумно, весело, а здесь тихо, печально. Высоко в небе перекликались улетавшие на теплые воды вольные птицы, а здесь в саду тихим, робким шепотом шептались деревья, с которых, медленно и тихо кружась в воздухе, так же тихо, беззвучно падали на землю желтые листья.

IX. Заговор Цыклера

Помимо царственных затворниц были на Москве и еще люди, которые прислушиваясь к трезвону «всепьяннейшего и всешутейшего собора», не тосковали о воле, подобно покинутой царице и царевнам, а скрежетали зубами от ярости. К числу этих недовольных принадлежал тот, кто метил на всероссийский престол, на место царя Петра Алексеевича.

Кто же был тот дерзкий, который думал, столкнув со своей дороги и с трона преобразователя России, повернуть всероссийский государственный корабль, на всех парусах выходивший в открытое море европейской жизни, повернуть этот корабль «назад, домой», на жалкие воды Москвы-реки и Яузы? Читатель, вероятно, не догадывается, о ком я говорю. Это не была царевна Софья Алексеевна, хотя и она, тоскуя в Новодевичьем монастыре и прислушиваясь к звону сорока сороков московских церквей, продолжала задумываться о «двух гробиках» и вспоминать о своем былом счастье, о своей любви, о своем «мил-сердечном друге Васеньке». Нет, это была не она.

Посмотрим же мы на него, на того гиганта, который задумал было дать России не ту историю, которую мы знаем — не историю Петра, Елизаветы, Екатерины, а свою собственную…

В доме Цыклера, на Таганке, собрались гости. В просторной палате, за большим четырехугольным столом, покрытым узорчатою скатертью и уставленным разною посудиною с напитками, на резных лавках, покрытых коврами, сидят пять человек, не считая хозяина. В переднем углу под образами восседает благообразный старик со светлыми, давно поседевшими волосами и кроткими голубыми глазами. Одет он богато, но старомодно. Это Алексей Соковнин, бывший приближенным лицом еще у царя Алексея Михайловича, родной брат знаменитых раскольниц, пострадавших при «тишайшем», боярыни Морозовой и княгини Урусовой. Рядом с ним средних лет мужчина, черноволосый, подвижной. Это Федор Пушкин, зять Соковнина и предок нашего знаменитого поэта Пушкина.

Против них на скамье, судя по одеянию, два стрельца: это и были стрелецкие пятидесятники, Филиппов да Рожин. Рядом с ними пятый гость, донской казак, коренастая, сильно загорелая личность по фамилии Лукьянов.

— Ишь раззвонился еретик! — сердито сказал старик Соковнин.

— Да… Кажись, и церкви московские в свою потеху поворотил, — с иронией заметил Цыклер, который стоял на пороге во внутренние покои и, казалось, поджидал кого-то.

— А попов и архиереев поверстает в конюхов, — вставил и Пушкин.

— Как вас, молодшую братию, в голанских плотников, — засмеялся хозяин.

Пушкина задело это, и он вскочил, чтобы возразить, но в это время на пороге показались две женщины, богато одетые. Впереди плавно, словно лебедь белая, выступала старшая, полная белокурая боярыня, а за нею несла поднос с серебряным кувшином и стопою молоденькая миловидная боярышня, от которой веяло молодостью и свежестью, как от только что распустившегося цветка.