Царь-колокол, или Антихрист XVII века - [88]

– Но как же это могло случиться?

– Да очень просто. Чтобы сбыть Никона повернее, надобно было позаботиться об этом пораньше. Ну а кому в том была надобность, те и хлопотали; кто же не имел нужды, тот, разумеется, не заботился. Вот и вся недолга. Нареченный вселенскими патриархами вместо Никона назначен только вчера и то тайно, а на место его хотел бы попасть всякий из этих черных клобуков, которые сидят вон там. Так мудрено ли, что им хотелось поскорее сбыть Никона? Нашему брату тут надобно было только в мутной воде рыбу удить: одних помирить, других поссорить.

Прибытие патриархов со всею торжественностью в Столовую палату прервало слова Стрешнева, и едва только они, после обычных церемоний, отдали жезлы свои, чтобы воссесть на приготовленные седалища, как сторожевые постельники возвестили шествие государя и, вслед за этим, явился в царственном блеске кроткий Алексей Михайлович.

Он был одет в платье из зеленого турского атласа с серебряными цветами и драгоценными пуговицами из огромных яхонтов; становой кафтан из бархата кирпичного цвета украшен был кругом пол и подола золотым кованым кружевом и челночками. Сверх всего этого ниспускался зипун, покрытый кизылбашскою камкою, с ожерельем из драгоценнейших каменьев и жемчуга. На голове царя была горлатная шапка с алмазным крестом, а в правой руке индийский посох черного дерева, оправленный золотом, поднесенный некогда в дар Михаилу Федоровичу югорским царевичем Авганом.

Едва только царь показался в палате, как придворные мгновенно заметили, что лицо его было несколько бледнее обыкновенного. В самом деле, мысль, что, наконец, настал день, в который окончательно должна была решиться судьба бывшего друга его, сильно беспокоила государя. Какая-то тихая грусть видна была в его выразительных глазах, которыми он приветно смотрел на окружавших его сановников, как бы заискивая расположения их в пользу своего любимца.

Взойдя на престол и отдав посох боярину Илье Даниловичу Милославскому, царь в коротких словах объяснил цель собрания, прося прекратить столь великую смуту церковную, и, послав за Никоном, повелел немедленно приступить к делу. Первоначально предложен был собору вопрос, каким образом дозволить подсудимому предстать перед собором: по чину ли патриаршему или лишить его знаков власти?

С торжествующим взглядом переглянулись между собою бояре, враги Никона, когда единогласным решением собора определено было встретить его, не вставая никому с места. С нетерпением ожидали они прихода патриарха, радуясь при мысли, как оскорбится он, при крутом своем характере, или как упадет духом при этом знаке всеобщего к нему неуважения.

Но не таков был Никон: едва только показался он в дверях Столовой палаты, как царь первый встал со своего престола, а за ним и все собрание мгновенно поднялось с мест своих! Причина была та, что ни один из посланных к Никону архиепископов и других духовных особ не мог убедить его хоть несколько отступить от церемониала обычного патриаршего входа. И Никон после многих прений поставил на своем и явился в палате, предшествуемый, как и прежде, крестом, несомым его панагиостом.

Подойдя к престолу и обратясь к образу, он во всеуслышание прочел обычную молитву «Боже милостивый» и, поклонясь царю, патриархам и всем присутствующим, громко спросил царя:

– Где, великий государь, повелишь воссесть мне?

Молча показал царь на простую скамью, стоявшую по правую руку престола.

С видом оскорбленного достоинства и, вместе с тем, с кроткостыо, которая так шла к благолепному лицу Никона, он произнес упрекающим голосом:

– Зачем же, государь, пригласил ты сюда наше смирение, когда не повелел приготовить для нас места приличного нашему сану? Если сии чужеземные патриархи восседают на престолах, зачем же унизил ты, без суда и осуждения, во всем им равного патриарха Всероссийского, не уготовив у его седалища возглавия и подножия, приличных архиерейскому сидению? Глаголи: ради чего призвал нас в собранное тобою здесь сонмище?

Все присутствующие пришли в волнение от слов Никона, а монах, несший крест патриарха и уже поставивший его перед образом, снова взял в руки и стал перед Никоном, как бы ожидая его выхода из палаты.

Глаза всего собрания устремились на царя, будто вопрошая его, каким образом принять поступок подсудимого.

Тогда Алексей Михайлович медленно поднялся с престола, снял с головы своей царскую шапку и, сойдя со ступеней к столу, за которым восседали патриархи, произнес прерывающимся от душевного волнения голосом:

– Святейшие Вселенские православные патриархи! Судите меня с этим человеком, который был прежде истинным пастырем своего стада, подобно тому как Моисей был пастырем людей Израилевых; самым чадолюбивым отцом семейства моего и самым нежным моим другом и наставником! Не было сокровенного помышления в голове моей, которое я когда-либо скрыл от него: и важнейшие дела государственные, и тайные мысли души моей были равно для него открыты… И вот, этот человек, будучи главою пространной церкви и первым советником моим, оставил, неизвестно почему, град сей и, отошед в созданный им Воскресенский монастырь, оставил паству свою на расхищение… И одну ли паству? Самого меня, некогда так близкого его сердцу, предал посрамлению, написав обо мне в Царьград в письме к святейшему патриарху Дионисию всякие клеветы и неправды… Судите меня с сим человеком, вот обличитель его!