Царь Иоанн Грозный - [4]

   — Теперь не страшимся и литовцев, — сказал тысяцкий. — Крепок Псков наш, ограждён стенами, башнями, высокими насыпями, глубокими рвами.

   — Не в стенах и не в башнях крепость его, — сказал Курбский, — но в мужестве граждан. Обступят ли Псков полки литовские, — пусть укажет воевода на гроб Довмонта, пусть повторит он ратникам слова его: «Братья, мужи псковские! Кто из вас стар, тот мне отец, кто из вас молод, тот мне брат! Перед нами смерть и жизнь. Постоим за Святую Троицу!» Слова сии воспламенят души мужеством и любовью к отечеству отразить силу противников. Так псковитяне, доколе гроб Довмонта и меч с надписью: «чести моей никому не отдам останется в Пскове, дотоле останется Псков, и чести своей никому не отдаст!»

   — За подвиги храбрых, за воителей доблестных, — сказал наместник. — Князь Андрей Курбский, ты носишь за отечество славные раны. Прежде всех пьём за здоровье твоё!

   — Много сынов у отечества! Да цветёт славою Россия, — сказал Курбский, и слёзы заблистали в глазах его.

   — Воевода Басманов! — заметил посадник. — Ты не выпил кубка.

   — По всему видно, посадник, что в высоком доме твоём глубокие погреба, — отвечал Басманов, неохотно поднимая кубок.

Румянец блистал на лицах; весёлые гости шутили. Разрушили коровайную башню, за нею появился на столе сахарный медведь.

   — Не взыщите, дорогие гости, — говорил посадник, — чем Бог послал.

Бояре обнимались с ним и обнимали друг друга.

   — Сладок твой мёд, — сказал наместник посаднику, — но слаще из хозяйкиных рук. Доверши твой пир, почти гостей, покажи нам посадницу!

Посадник вышел и возвратился с хозяйкою. Низко поклонилась она гостям. Из-под накладных румян нельзя было видеть румянца стыдливости; но изумрудное ожерелье колебалось над атласной ферязью прекрасной посадницы; жемчужное зарукавье дрожало на полной руке, из-под чёрных ресниц голубые глаза не поднимались на любопытных гостей. Взяв серебряную стопу, налила она шипящего мёду в кубок, первому поднесла с поклоном своему мужу, потом стала к стене и, склоняясь застенчиво на белый рукав, потчевала подходящих бояр и воевод; потом, снова приветствуя поклоном всех гостей, вышла.

   — Не правда ли, князь, что две родные сестры не сходнее, как твоя княгиня с посадницей?.. — сказал Даниил Адашев Курбскому. — Одна разница, что княгиня твоя, против обычая, не белит, не румянит лица, за что её жёны наши, по Москве, осуждают.

   — Не наряд жену красит, а кротость, — отвечал Курбский.

   — Когда-то, — сказал Адашев, — попируем мы в семье твоей?

   — Я живу в ратном поле. Родительницу свою мало видел, от жены был далеко. Но завоюем Ливонию, отдохнём в Москве. Будем беседовать с Сильвестром, с братом Алексеем Адашевым. Повеселимся в полях с соколами и с белыми кречетами. Помнишь, в забавах мы были всегда неразлучны, как теперь сын твой Тарх и мой Юрий.

   — Тесть мой, Туров, ждёт не дождётся, когда мы будем вместе.

   — Туров? — переспросил посадник. — Каково поживает старый друг мой?

   — Прихварывал, — отвечал Даниил Адашев, — но целебные травы, которые посылал я из Ругодива к родственнице нашей, Марии, помогли ему.

   — Но видение его не к добру, — сказал Курбский.

   — Какое видение? — спросил с любопытством посадник.

   — При отъезде моём из Москвы, — сказал Курбский. — Туров сказал мне: «Прощай, князь, не увидимся»! — Я изумился. «Как не увидимся?» — спросил я его. — Скоро дети наденут по мне смирное платье[8]. — «С чего тебе в мысли пришло?» Тогда он рассказал мне странный сон. «Я видел, — говорил он, — видел так ясно, как теперь тебя вижу, что я иду по высокому и длинному мосту. Казалось мне, будто, вступая на него, я был ещё в летах детства. Около меня резвились товарищи моей юности. Многих из них я давно уже похоронил и оплакал. Идучи, я скоро потерял их из виду, и казалось мне, будто бы я чем далее шёл, тем более входил в лета, и скоро постарел... Увидел я семейство моё, Адашевых, тебя. Вдруг мост, который был твёрд, стал подламываться под ногами моими, доски распадались, и я с трудом пробирался по остающимся брёвнам, над кипящими в глубине волнами. Внезапно как бы хладный лёд коснулся руки моей, и я увидел, что возле меня кто-то стоял под белым покровом. В это время ударил вихрь с облаком пыли, сорвал белый покров и обнажил остов безглавый, у ног которого лежала в крови моя голова. Мост обрушился, я закричал — и проснулся. В волнении духа я устремил глаза на мою рукописную библию; она лежала, раскрытая, на столе у постели моей, и я, обернув лист, на котором за день пред тем остановился, читал: се глад и казнь! — Ужасное предвестие охладило кровь в моём сердце». Так говорил мне Туров и прибавил: «Прощай, Курбский!» — Сознаюсь, бояре, какое-то печальное чувство тогда овладело мною, и я не мог с Туровым без скорби расстаться.

   — Оставим жёнам боязнь, — сказал Даниил Адашев, — удалим смутные мысли. Сегодня Туров пирует в царских палатах с моим братом.

   — А мы здесь выпьем за здоровье его, — сказал наместник. — Здоровье друга моего Турова!

   — Здравие Турова! — повторили гости.

В это время прибыл гонец из Москвы, с грамотою государевою, к князю Андрею Михайловичу Курбскому. Низко поклонясь всем боярам, он почтительно подал Курбскому царскую грамоту.