Царь и Россия - [274]

Здесь не следует сразу же говорить о пессимизме историков-атеистов, выносящих приговор всякой политической системе, в особенности православной монархии. Они констатируют повсюду торжество греха, зла, решительно побеждающего силы добра: православная монархия для них в обозреваемом периоде истории, с точки зрения провозглашаемого ею идеала, — только насмешка над ним. Сознавая слепоту этих историков, там, где они добросовестно заблуждаются, не видя главной — светлой стороны жизни, мы, христиане, не можем не признавать их частичной правоты. В коллективной истории мы находим тот же горький опыт поражения, что и в личной жизни в нравственном плане: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю[770]. То, что было в начале прекрасной мечтой, благородным предприятием, по мере того как теоретический его образ уточнялся, все более вызывало разочарование. Все яснее обнаруживался разрыв между тем, чем люди хотели бы быть, и тем, чем они остаются и фактически становятся. Наступает день, когда это расстояние становится слишком большим, и перед нами разверзается бездна.

Но всякое поражение во временной жизни, каким бы оно ни было, не должно приводить нас в отчаяние, как это бывает с не знающими Бога людьми, когда они видят, что все их возможности исчерпаны. Ибо наша надежда устремляется дальше и выше. Да, все земное приговорено к исчезновению, и зло возрастает. Но Бог никогда не обещал нам, что мы будем непременно успешными в земных делах. Вот почему православное богословие — снова и снова будем повторять эту мысль — отвергает как иллюзию надежду тысячелетнего царства, царства праведников со Христом на этой подчинившейся злу и смерти земле и во временной истории. Скорее мы должны ждать противоположного. Мы знаем, как судит Бог лжепророков, вдохновляемых подобным воображением. «Пусть никто, — говорит блаженный Августин, — не обещает того, чего не обещает Евангелие. Наше Священное Писание не возвещает в веке сем ничего, кроме испытаний и мук, несчастий, страданий и искушений»[771].

Но мы узнали, что подлинная история — та, которая имеет смысл, — не завершается в обозримом пространстве времени, ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего[772].

После Первой мировой войны, а также после Второй, люди в большинстве своем хотели надеяться, что это страшное явление навсегда уйдет из человеческой истории. Хотя удобная и наивная вера многих в идущий по прямой линии прогресс рассеялась навсегда как иллюзия. Революция 1917 года в России и ее конвульсии: гражданская война, голод, концлагеря, безжалостное уничтожение миллионов людей; а на Западе ни с чем не сравнимый кошмар нацистской Германии, когда великие культурные народы уступили небывалому коллективному безумию, — говорят сами за себя. Мир, который был достигнут — чем дальше, тем это становится очевидней, — лишь передышка, достигаемая равновесием страха и взаимных угроз атомной или химической смерти, время от времени нависающей над всеми. И мы помним слово Писания: Когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба… и не избегнут[773].

Где найти смысл в этом идеологическом Вавилоне, который представляет собой сегодняшний мир? После разрушения православной монархии никогда и нигде тирания не была столь жестокой, как в тех странах, где люди верили, что они осуществляют судьбу человечества. Но для нас, христиан, необходимо прежде всего задавать себе вопрос: вера, которую мы исповедуем в служении Откровению, — просвещает ли она нас пониманием тайны?

В адрес православных христиан нередко звучат обвинения в алармизме, в апокалиптическом восприятии всего происходящего, в сгущении красок. Но поскольку участие каждого человека в земной истории, по крайней мере, видимое, находит свой конец в час смерти, очень важно для нас не допустить, чтобы искажение христианского идеала в мире сопровождалось атрофией апокалиптической надежды.

Конец света, как обычно это называют, — определение с разным значением. Ибо если верно, что проходит образ мира сего[774], то, как говорят святые отцы, исчезает только его образ, форма, но не сущность. Чудесно преображенный, мир станет новым и лучшим — и это будет последним днем всеобщей истории. У многих же, увы, даже среди именующих себя христианами, этот день удерживается в сознании как образ катастрофы, исполненный отчаяния и страха. Как если бы этот день Второго Пришествия Господа не был для нас всепревосходящей надеждой, как если бы христиане не должны были жить в ожидании победоносного возвращения Христа, избавляющего нас от грядущего гнева[775], как если бы Священное Писание не заканчивалось словами: Ей, гряди, Господи Иисусе[776]. Но есть у великих катастроф исключительные преимущества, когда кровь невинно убиенных и кровь мучеников вопиет к небу: Доколе, Владыка Святый и Истинный[777]? И здесь ответ на вопрос о смысле истории.

Смысл истории — глубокое испытание веры. Прогресс в христианстве — не линейный и не горизонтальный, он — вертикальный. Он измеряется вечностью, не продолжительностью времен. Христианство всегда требует от нас решительного и полного обращения.