Царь Гектор - [3]

Покуда он ехал, его лицо несколько раз менялось — то вновь заливаясь краской гнева и ожесточения, то бледнея от мрачных мыслей, которые, как острые жала, проникали в его сознание. Но всё затмевая отгоняя все прочие чувства, его душу поглощал волшебный внутренний трепет, пронзительный огонь, который вот уже несколько лет причинял ему невыносимую боль и великое наслаждение, смертельно унижал и возвышал его до высот Олимпа, отравлял и исцелял одновременно.

У этого волшебного огня, который Неоптолем иногда безумно желал погасить в себе и не мог, которым он так дорожил и которого так боялся, было имя.

Андромаха.

Глава 2

Возможно, Феникс говорил грубо, но, по сути, сказал правду. Она была действительно боевой добычей.

Они оба одинаково боялись воспоминания об этом дне — вернее, ночи, когда пала Троя.

Для Неоптолема то была первая в его жизни большая битва. И последняя: схватки с бандами разбойников, несколько раз нападавших на его владения, оказались для него не труднее и не опаснее ежедневных боевых тренировок. Он легко дрался и легко побеждал. И схватки эти боями не были, они и отдалённо не походили на то чудовищное действо, которое произошло четыре года назад и называлось почему-то «великой Троянской битвой», хотя по-настоящему это было просто истребление нескольких тысяч людей, разбуженных внезапным нападением, не сумевших оказать сильного сопротивления, погибавших в неведении и недоумении...

Всё это юный базилевс начал осознавать потом — тогда же он был воодушевлён общим яростным напором, полон дикого кровавого упоения. Мысль о смерти отца, причинившая страшную боль (он безумно любил Ахилла, которого никогда не видел, о встрече с которым мечтал, как о самом прекрасном чуде), мысль о том, что отца убили троянцы (ему так сказали, а все подробности он узнал уже много позже), гнев и ненависть, жажда драки, весёлое наслаждение смятением и ужасом, переполнившим огромный город, — всё это вместе совершенно затмило сознание мальчика. Он убивал полуосознанно, почти не замечая, как редко его напор встречает настоящее сопротивление. Правда, что-то, впитанное с воспитанием Феникса и с доходившими до родного дома легендами об отце, удержало его от убийства женщин или подростков, хотя он видел, что многие ахейцы их убивают... Возникший и с невероятной скоростью охвативший город пожар, буйное безумие разрушения, крики отчаяния, мольбы, проклятия, — всё вместе составляло ни с чем не сравнимое исступление, которое обрушилось на его душу, как лавина камней на тонкий неокрепший ствол молодого дерева.

Многие сцены той ночи смешались, спутались и стёрлись в его сознании. Память стирала их, оберегая рассудок. Но один миг этого боя-убийства стоял перед ним постоянно. Зал во дворце, полуосвещённый заревом пожара, группа людей, сбившихся в кучку — женщины, полуголые рабы и ещё двое: молодой человек с мечом и второй, в богатых доспехах. Второй сжимал в руке копьё. Молодой был ранен, но бросился навстречу базилевсу и занёс меч. Неоптолем легко отбил удар и ударил сам. Меч вошёл в тело, будто в песок. Тотчас копьё чиркнуло по его щиту и отлетело, не сумев пробить кованого железа. И снова, уже будто сам собою, вскинулся меч Неоптолема. В последнее мгновение он всё же разглядел лицо под выступом шлема, заметил пряди седых волос — но не успел понять. И только когда залитое кровью тело, содрогаясь, рухнуло ему под ноги, вспыхнула мысль: «Старик! Я убил старика!»

Но самое страшное произошло в следующее мгновение — когда умирающий уже мутными глазами посмотрел в лицо убийце, вгляделся и вдруг проговорил едва слышно, но ясно, с каким-то особым выражением, точно ему открылось что-то сокровенное, неведомое живым:

— Бедный мальчик! Ты не доживёшь до старости!..

Неоптолем не мог забыть ни этих слов, ни отчаянного холода, который он почувствовал, услыхав их.

И потом какое-то время всё было, как во мгле — зал, уже полный дыма, тело старика, женщина, которая с потрясающим спокойствием опустилась возле него на колени и, распустив по плечам густые, отливающие золотом волосы, начала его оплакивать.

Уже потом, на другой день, Неоптолем узнал, что это были царь и царица Трои.

Для Андромахи воспоминания о той ночи были ещё кошмарнее.

С того момента, как она увидела Гектора, пропавшего под обвалом каменных глыб, которые он сам на себя обрушил, её разум словно заволокло пеленой. Она потеряла сознание и не почувствовала, как Троил, помешавший ей кинуться из прохода назад, в зал титанов, чтобы умереть рядом с мужем, подхватил её на руки и понёс вместе с плачущим Астианаксом прочь из дворца. Она ничего не чувствовала и тогда, когда юноша упал под чьим-то ударом, и её схватили другие руки. Но когда стали вырывать ребёнка, она очнулась. Закричала, с силой ударила стоявшего над нею воина-ахейца и, вскочив на ноги, побежала. Куда и зачем? Она сама не могла понять. Опомнилась на самом верху Троянской стены, куда взбежала, спасаясь от двоих гнавшихся за нею воинов. Но на стене тоже были ахейцы. Ей преградили дорогу, кто-то рванул из рук кричащего мальчика. В лицо хлестнуло бранью и запахом вина. И ахейский воин, ударив её ногой в грудь, выхватил Астианакса и поднял над краем стены... Она успела схватить обеими руками волосатую, обвитую ремешками боевой сандалии ногу, выкрикнуть какие-то слова, мольбы. Бесполезно — он не слышал и не понимал, вдребезги пьяный и очумевший от крови. Он разжал руки. Своего крика она уже не слышала — с силой отчаяния вырвалась из жадных рук двоих воинов, грубо рвавших на ней платье, ударила по лицу третьего и тоже кинулась вниз. Она не думала, что поможет Астианаксу — он должен был разбиться насмерть. Просто в это мгновение, когда она потеряла последнее, чем оставалось жить, этот прыжок был единственным выходом. Падая, она успела позвать, крикнуть: «Гектор! Гектор!»