Царь - [8]

— Если спросят послы о князе Михайле Воротынском, про его опалу, то отвечать: Бог один без греха, а государю холоп без вины не живёт, князь Михайла государю погрубил, и государь на него опалу было положил, а теперь государь его пожаловал по-старому, вотчину его старую, город Одоев и Новосиль, совсем ему отдал, и больше старого.

Возобновляется обыкновенная канитель переговоров с поляками и Литвой, падкими на чужое добро. С наглостью своевольного польского пана, меняющего своих королей по прихоти, от обиды или несваренья желудка, Ходкевич требует возвратить Смоленск будто бы ограбленной и оскорблённой Литве. Невозмутимое московское боярство с величественной важностью требует возвратить кровные русские земли от Киева до Волыни. Обмениваются любезностями, подходящими к случаю. Расходятся, сходятся, снова расходятся. В свободные от канители дни лживый Ходкевич и прибывший с ним перебежчик Козлов под рукой передают прелестные грамоты короля и некоторых литовских магнатов самым влиятельным из подручных князей и бояр, которыми подручные князья и бояре за достойное вознаграждение чинами, землями и звонкой монетой приглашаются на службу в Литву, сопровождая приглашение прозрачным намёком на благоденствие счастливого перебежчика Курбского. Когда всем надоедает переливать из пустого в порожнее, соглашаются, что без Киева и Смоленска вечного мира не будет. Принимаются вырабатывать условия перемирия, причём Иоанн велит передать упрямым послам, что ради спокойствия христиан не требует царского титула, мол, довольно ему и того, что царём признают его все государи Европы. Переговоры о перемирии ведутся на удивленье легко. Польша и Литва отдают Иоанну взятый приступом Полоцк и все ливонские земли, уже занятые московскими гарнизонами, стало быть, в том числе Юрьев и Нарву, для всей московской торговли важнейшие города. Возможно, эта небывалая лёгкость заставляет всегда недоверчивого Иоанна насторожиться вдвойне. Что он никогда добровольно не уступит своих городов, как уже двадцать лет не уступает ни Смоленска, ни Пскова, ни Великого Новгорода, ясно как день. Что он по старинному праву и писаным грамотам всю Ливонию считает русской землёй, тоже ясно как день, он и в войну-то ввязался лишь потому, что упрямый, высокомерный ливонский магистр отказался дани вносить, положенные не прихотью Иоанна, а договором, скреплённым крестным целованием и печатями, а для него договоры, тем более крестное целование святы. На что же рассчитывают Польша с Литвой, домогаясь от него перемирия? Он всё-таки соглашается на кое-какие уступки. Он требует отдать ему Ригу, Венден, Ронненбург, Кокенгаузен, а со своей стороны готов отдать Озерище, Лукомль, Дриссу, Курляндию и двенадцать других городов. Кроме того, он отпустит всех пленных без выкупа, а русских пленных предлагает выдать за выкуп, чем кстати демонстрирует польскому королю, живущему на скромное подаяние своих панов, что он в самом деле располагает серьёзными средствами, торговый-то представитель баварского короля не всё наврал германскому императору и немецким князьям. Не исключено, что он заранее знает жёсткий ответ: послы больше ничего не хотят отдавать. Заводится торг. Устают пререкаться. Тогда лживый Ходкевич, который послан за перемирием на год, не больше чем на два, измышляет каким пируэтом и ответственности своей избежать и перемирие отложить, лучше всего до заповедных польских и литовских календ. Посол изъясняет московским боярам, что такой сложности дело, как перемирие, под силу благополучно решить лишь самим государям, которым ради столь человеколюбивого предприятия следует встретиться лично, словно прежде при подобной оказии не обходилось без личных встреч и не подписывали перемирия и на пять и на семь лет. Обговариваются всевозможные мелочи этикета. По плану Ходкевича их король и великий князь изберёт своей ставкой Оршу, тогда как московский государь прибудет в Смоленск, а уж там оба на месте договорятся о дальнейшей процедуре переговоров. Любопытно, что Иоанн вдруг соглашается и на это явное нарушение поседелой традиции вести переговоры только в Москве. Им выдвигается лишь одно маленькое условие: в своём шатре в первый же день он устроит для польского короля и литовского великого князя обед. Тут внезапно впадает в благородное негодование лживый Ходкевич: первым отобедать в шатре московского государя есть несмываемое оскорбление для польско-литовского государя. Иоанн мгновенно ухватывается за возражение, рождённое спесью, и повелевает переговоры прервать. Разумеется, приобрести всю северную и восточную части Ливонии, включая такую бесценную приморскую базу, как Нарва, в которой нет отбоя от европейских купцов, богатеть на торговле, спокойно заниматься дальнейшим переустройством громоздкого московского воинства, поставить надёжный заслон крымской орде с помощью ещё одной линии умело расставленных крепостей и вкушать все прелести как внутреннего, так и внешнего мира, может быть, и в самом деле уйти на покой, в монастырь, было бы для него соблазнительно, ведь по натуре он человек не воинственный. Однако Иоанн, готовый откладывать, ждать, способный на незначительные уступки любому противнику, будь то польский король, ливонский магистр или собственные витязи удельных времён, не способен хотя бы на один волос отступить от своих излюбленных принципов, а его излюбленный принцип один везде и во всём: чужого не надо, а своего не отдам. Стало быть, он органически не способен уступить ненасытным полякам южную и западную Ливонию, в особенности такие важнейшие торговые гавани, как Рига и Колывань, как в русских летописях и грамотах прописан немцами обезображенный Ревель, выгодные для московской торговли, однако опасные конкуренты, пока остаются в польских, литовских или шведских руках, понятно, что закрытыми для московских торговых людей. А тут ещё странная мягкость, непредвиденная уступчивость со стороны польско-литовских послов, которые прямо-таки криком кричат о явной слабости той стороны, о которой он, кроме того, не может не знать от лазутчиков и немецких купцов, приходящих с товаром и за товаром в Москву. Иоанн размышляет, просчитывает возможности, это главное его преимущество в любых политических обстоятельствах. И тут есть над чем призадуматься. Если он взял играючи Полоцк, лучшую литовскую крепость, если он два раза подряд благополучно отбился от согласованного нападения татарской орды и литовских полков своим расхлябанным, более стойким в обороне, чем удачливом в нападении воинством, то нынче, когда польско-литовская сторона очевидно колеблется, ему, благодаря выделению в особный двор, удалось сформировать новое, дисциплинированное, ему одному подвластное войско, во главе которого он собственной волей может поставить не престарелого трусоватого Ивана Бельского, не приглуповатого Ивана Мстиславского, а решительного, отличившегося победами Алексея Басманова, ему ничего не стоит вдребезги расшибить в общем-то жидких на расправу литовцев и изнеженных, распутных поляков, как он убедился в этом под Полоцком. Единственное сомнение удерживает его: спесивые, малоспособные земские воеводы вновь его предадут, а если прямо не предадут, разницы мало, всё равно рискованно полагаться на них, а без земского ополчения ему тоже не обойтись, в опричных полках всего тысяч шесть. Он отыскивает способ привязать их к себе хотя бы на время похода. Он созывает земский собор, однако это не тот освящённый собор, на какие много раз собирались архиепископы, епископы, игумены, архимандриты и думные бояре. Он рассчитывает вновь смирить подручных князей и бояр грозным гласом народным, как сделал это, сидя сиднем в Александровой слободе. На этот собор он приглашает, разумеется, высшее духовенство и знатнейших бояр, но вместе с ними на собор съезжается приблизительно две сотни служилых людей и около ста самых уважаемых московских гостей и купцов. Всё это люди по-тогдашнему выборные, в его государевой воле не состоящие. Архиепископы, епископы, игумены и архимандриты ставятся освящённым собором. Чин боярина или окольничего даётся самими боярами по расчёту родства, то есть тоже по своеобразному выбору. В торговых товариществах также избирают главу, конечно, из самых богатых, оборотистых и предприимчивых, поскольку в сознании русского человека одно и то же понятие, что богатый, что умный. Старшие из служилых людей тоже избираются в каждом уезде. Таким образом, эти выборные представители разных сословий представляют собой нечто вроде совещательного собрания, которое царь и великий князь приглашает в помощь себе и от которого ждёт обдуманного совета, как ему поступить. Одно его намерение осознанно и очевидно: рассылая приглашения на земский собор, он стремится поставить людей, отличившихся службой и принятых в его царский двор, рядом с людьми, возвышенными только происхождением от тридесятого деда. С этой целью он не выделяет особо князей, а детей боярских приравнивает к служилым людям и старшинам торговых рядов. Он намеревается смешать, посадить всех вместе бояр, окольничих, казначеев, думных дьяков, служилых людей первой статьи, служилых людей второй статьи и торговых людей. Примечательно, что среди приглашённых служилых людей первой статьи всего тридцать три княжеские фамилии и шестьдесят одна не княжеская, а среди служилых людей второй статьи всего одиннадцать княжеских, зато восемьдесят девять фамилий не княжеских. Земский собор открывается двадцать шестого июня 1566 года. Ничего удивительного, что в эти жаркие летние дни в Москве гремят грозы и льют проливные дожди, и летопись отмечает, что в канун этого дня “изошла туча темна и стала красна, аки огнена, и опосле опять потемнела, и гром бысть и трескот великий и молния и дождь, и до четвёртого часу”. Тем не менее, по городу расползаются тёмные слухи, кому-то угодные, что сии знаки зловещие свыше дадены неспроста, что хорошего нечего ждать, что приключится беда. В самом деле, ни высшее духовенство, ни князья и бояре не желают судить и рядить за один с простыми дворянами, тем более с людом торговым, который они презирают и не пускают в хоромы свои на порог. Все судят и рядят отдельно, каждое сословие само по себе, в своём месте, особно. Иоанн сдерживает себя, но лично говорит только с архиепископами, епископами, игуменами и архимандритами и задаёт им лишь один, вполне справедливый вопрос: “Как нам стояти против своего недруга польского короля?” и удаляется, предоставляя своим богомольцам благую возможность судить и рядить на свободе по совести. В свою очередь, благодарные за доверие богомольцы ставят тот же вопрос перед каждым сословием, по всей вероятности, через письмо: “На какове мере государю нашему с королём помиритися?” и также предоставляют сословиям благую возможность судить и рядить на свободе по совести. Сословия судят и рядят, понятно, прикидывая в первую голову свои выгоды и невыгоды от мира или войны, и подают царю и великому князю своё мнение тоже через письмо, может быть, потому, что Иоанн, в сущности, уверенный враг всякого представительства при государе, который только перед Богом держит ответ, не желает умаляться до разговора с представителями сословий, может быть, потому, что действительно предоставляет им полную свободу суждения, а может быть, и потому, что желает иметь в своих руках документ. Возникает любопытная ситуация. Коллективная ответственность сама по себе исключает всякую мысль о возможности преследования и наказания с его стороны, не станет же царь и великий князь рубить головы сотням людей, им самим и собранным на совет, даже если их мнение окажется для него неугодным. Главное же, в этом собрании некому и страшиться опалы, тем более казни. Его суровые меры вообще не касаются духовенства, как они не касаются служилых и торговых людей. Если кто и рискует из числа этих неожиданно призванных на совет представителей Русской земли, то одни князья и бояре. Как они постигают общее настроение, трудно сказать, однако все представители Русской земли придерживаются единого мнения: мир невозможен, необходима война. Поразительно, что первыми за войну высказываются именно богомольцы, причём толкуют не столько о священной необходимости защищать от супостата религию и святыни, сколько о земной необходимости взять под защиту интересы торговли. Девять архиепископов и епископов, четырнадцать игуменов и архимандритов и девять особо почитаемых старцев пишут царю и великому князю, ставят свои подписи и прикладывают печати: