C-dur - [29]

Вдали, за крышами хижин, смотрят в небо многоэтажки. Скоро город будет здесь и каждому местному выделят по квартире после сноса шанхая. Этого ждут с нетерпением, все разговоры только об этом, и пьяницы даже ссорятся, если кто-то заходит в грезах чересчур далеко. «Я знаю, город будет! Я знаю, саду цвесть!» Будущее не за горами. Снесут хижины и бараки, выстроят небоскребы, сделают в них бутики, салоны, кафе, и ничто здесь не напомнит о прошлом. Два старых приятеля выпьют по стопочке теплым летним вечером, сидя на лоджии с видом на центр, и вспомнят со вздохом, как жили внизу, в халупах, и были обычными пьяницами, без будущего и настоящего. Теперь жизнь наладилась. Можно сдать угол в комнате и жить припеваючи, в свое удовольствие, на Грибоедова, в новом районе, близко от центра.

Сейчас на месте бутиков и ресторанов стоял ларек с ржавой вывеской «Пиво» и парой жутко засранных столиков. Грязь никого не смущала. Место пользовалось популярностью, на зависть всяким там ресторациям.

В эту минуту двое постоянных клиентов пили пиво из пластиковых стаканчиков. Пили они ежедневно, с утра и до вечера, на пенсию по инвалидности. Третий расплачивался за пиво. Он выглядел слишком прилично. Кто это? Что здесь забыл? Он не из местных. В следующую минуту он развернулся лицом к зрителю, в обнимку с полутора литровой бутылкой, и все стало ясно. Это спившийся интеллигент, сизоносый и краснокожий. Приехал к кому-то в гости. Сделав два-три глотка из бутылки, он спрятал пиво в черный полиэтиленовый пакет.

Брагин пристыл взглядом к вывеске. «Пиво». Если нет денег, нет смысла пялиться. В долг не обслуживают, не доверяют, что конечно же правильно. Люди уже не те. Суки конченые. Утром – деньги, вечером – пиво, так с ними и надо.

Он свернул на узкую улочку, где две машины с трудом разъезжались, прошел два дома и остановился у третьего – низенького, покосившегося. Ставни на двух окнах были закрыты, а на подоконнике третьего, в торце дома, стоял глиняный горшок с мертвым желтым растением. Штор не было. Перед домом, на том месте, где когда-то была грядка, на прошлогодней жухлой траве, лежал мусор: консервные банки, пластиковые бутылки, окурки и прочие отходы человеческой жизнедеятельности. За домом стоял бурьян в человеческий рост. Забора, считай, не было: он лежал под углом в сорок градусов, как поваленный смерчем. Калитка висела между столбами более-менее прямо. Лет двадцать назад ее сделали из досок, пригнанных плотно друг к другу, и она выдержала проверку временем, в отличие от забора.

Заперта.

Как? Крючка на ней нет.

Он глянул в щель между досками, но ничего не увидел.

Он заглянул сбоку.

Калитка подперта вилами: зубья врезались в дерево, а треснувший черенок, до блеска отполированный кожей рук прежних хозяев, вставлен между досками сгнившего тротуара.

Снова у Верки глюки.

Он пнул калитку в надежде, что упадут вилы.

Нет, не упали.

Он пнул еще раз.

Держатся.

Что делать? Лезть по забору? Свалится. Поранишься о ржавые гвозди.

Он медленно думал. После двух с половиной литров пива быстро не думается.

Пройду через соседский участок, решил он, там дырка в заборе. Бабка плохо видит, слышит еще хуже, ходит медленно, и если даже увидит – что сделает? Обложит матом? Сволочью обругает? Не складываются с ней отношения, с первого дня, как въехал сюда, в дом, где раньше жила сука-теща, царствие ей небесное. Пока объяснишь бабке, что к чему, даст палкой по шее. Бабкина шавка, маленькая, рыжая, тупо гавкающая на все, что движется, будет лаять как бешеная, но не укусит. Старая она, как и бабка, и знает на собственной шкуре, как это больно – по ребрам.

Калитка.

Он снял крючок и вошел.

Тихо. Не гавкает шавка и бабки тоже не видно.

Он пошел вдоль завалинки. Притормозив на углу и убедившись в том, что в огороде никого нет, он продолжил путь к границе между участками.

Вдруг он увидел справа, метрах в пяти, маленькую рыжую бестию.

Та трусила по грядкам, цепляясь низким брюхом за комья земли, и что-то нюхала длинным носом.

Шавка тоже его увидела, а увидев, опешила и встала как вкопанная.

Пару мгновений она рассматривала его глазками-бусинками, а потом вскинула острую мордочку и залилась лаем что было мочи:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Он ускорил нетвердый шаг. Не глядя на взбесившуюся собачонку, он шел к цели, а вслед ему неслось громкое и истошное:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Он вошел в бабкин малинник. Летом здесь чаща, ягоды крупные, сладкие, и он кушает их с удовольствием, благо бабка не видит дальше двух метров.

Вот она, дырка в заборе, брешь в несколько досок. По ту сторону – его территория.

Он уже там, а рыжая бестия, бегая меж прутьев малины в бабкином огороде, не успокаивается:

– Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав! Уав! Уав! Уав! – Уав!

Ухмыльнувшись, он показал ей fuck и нетвердой походкой пошел к дому. До тещи в доме жил тип, который, если верить легенде, умер от сердечного приступа, трахаясь в бане с кузиной. Купив дом под снос, он хотел выстроить новый, но вышло иначе: дом его пережил. Он покосился, стены полопались, печь развалилась, но о ремонте не думали: не было денег, да и привыкли.