Бывший - [2]

— Повыше, повыше, Ганс! — просил немец, который стоял внизу. — Мы воспитываем, ты понял? Чем выше — тем виднее.

— Господа! — крикнул Корочкин. — Нужна помощь?

Немцы переглянулись.

— Кто вы такой? — спросил тот, что стоял внизу. Немецкому языку Корочкина он не удивился.

— У меня есть важное сообщение для вашего командования, — сухо и значительно произнес Корочкин.

— Его нужно направить в абвер, — сказал немец на стремянке.

— В абвере придурки и интеллигенты, — возразил второй. — Я провожу его куда надо. Стойте и ждите, — повернулся он к Корочкину.

Высокие дубовые двери под порталом открылись. Четверо в такой же форме выволокли двух растрепанных, простоволосых женщин. Обе заламывали руки и выли в голос.

— Сейчас, сейчас, — почти добродушно произнес нижний немец, принимая одну из женщин от конвойных, — это совсем недолго и совсем небольно… — он подтащил ее к стремянке, второй немец спустил петлю.

Женщина уставилась на нее совершенно дикими, вылезшими из орбит глазами, попыталась вырваться и, вдруг заметив Корочкина и поняв, что он — русский, попросила, всхлипывая:

— Скажите, скажите им, я ведь уборщица, уборщица я, я ведь не партийная, они, может, думают, что я Мартышева, секретарь, а я — уборщица!

— Она уборщица, — перевел Корочкин. — Не коммунистка.

— Это нам все равно, — подмигнул Ганс.

Кто-то тронул за плечо, Корочкин обернулся и увидел Бескудникова.

— Ганс объясняет примитивно, — добродушно произнес Бескудников на чистейшем немецком языке. — Но по сути — правильно. Заразу выжигают дотла. Идите за мной…

За спиной Корочкина раздался короткий хрип и сразу же второй. Кто-то крикнул: «Смерть немецким оккупантам!», палач грязно выругался, но Корочкин уже шагал за «доктором» и оглядываться не стал. Он не боялся увидеть повешенных — скольких перевидел в свое время, но неясное сопротивление изнутри помешало — может быть, уж слишком очевидная несправедливость случившегося? Э-э, подумал он, справедливость, несправедливость — пустые слова. Немцы, поди, и не думают об этом. У них — программа, и они ее выполняют. Выжигают заразу. Дотла.

— Не будем терять времени, — по-русски сказал Бескудников. — Что вам нужно?

— Вы слышали: у меня есть важное сообщение, — Корочкин ответил по-немецки.

«Доктор» поморщился:

— Давайте все же по-русски… У вас очень правильная немецкая речь, но вы никогда не жили в Германии. У нар ведь десятки диалектов и нюансов, а вы разговариваете, как безликий автомат.

— В отличие от вас. Всю жизнь прожили в России?

«Доктор» улыбнулся:

— Это хорошо, что вы еще не испорчены страхом и разговариваете свободно… Моя фамилия — Краузе. Отто. Краузе, к вашим услугам. Распространенная, негромкая немецкая фамилия… По должности же я, теперешней, — начальник той самой организации, которая вам нужна.

— Контрразведка?

— Примерно так. А вы, насколько я успел заметить, — бывший белогвардейский офицер?

— Белый, просто — белый.

— Тут есть нюанс?

— Белый — значит чистый сердцем и светлый душой. А гвардия… Это больше по шампанскому и девкам.

— А фамилия у вас… настоящая? Вы не обижайтесь. Ко-роч-кин… Плебс.

— У русских дворян подчас очень странные фамилии: Нарышкины, Гендриковы. Фамилию создает человек.

— Прекрасное наблюдение. Прошу вас, — Краузе пропустил Корочкина вперед и остановился на гранитных ступенях, которые вели в парадный подъезд трехэтажного особняка. Двое эсэсовцев снимали со стены синюю, в красной окантовке вывеску: «Гормилиция». Заметив Краузе, оба вытянулись.

— Оберштурмбаннфюрер! — начал докладывать старший по чину. — Подразделение размещается, все в порядке!

— Свободен, Юрген… — махнул рукой Краузе и повернулся к Корочкину: — Идите за мной.

Они вошли в здание и поднялись на второй этаж. Краузе распахнул двери кабинета с табличкой: «Начальник гормилиции тов. Епифанов» и, заметив, как искривились губы у Корочкина, сказал:

— Диалектика… Не обращайте внимания, — он сел не за стол, а в кресло и жестом пригласил Корочкина сесть напротив. — Слушаю вас, — он вынул из кармана портсигар, открыл: — Курите. Как старший в чине я охотно вам это разрешаю. Сам я не курю. Я вообще лишен каких бы то ни было порочных наклонностей, — он чиркнул спичкой, Корочкин прикурил и жадно затянулся.

— «Беломор»? — он закашлялся.

— Он самый. Первая папироса в жизни?

— Я не курю, это от нервов. Вы уверены, что старше меня в чине?

— Вам не более сорока пяти. В двадцатом — не более двадцати пяти. Ну, какой на вас мог быть чин? Штабс-капитан? Капитан — максимум. Я же в переводе на понятный язык — подполковник.

— Солдат не обратился к вам со словом «господин». Почему?.

— Вы наблюдательны… У нас в «Шутц штаффель», «СС» — все товарищи — не в большевистском, разумеется, смысле. Рейхсфюрер «СС» и простой эсэман — равны вполне. Поэтому мы все называем друг друга просто по чину. А теперь — документы.

Корочкин молча протянул справку об освобождении.

— Так… — Оберштурмбаннфюрер начал читать. — Посмотрим, что у вас тут такое… О-о! — он удивленно взглянул на Корочкина. — 58–13! Активные действия против рабочего класса на ответственной должности у контрреволюционного правительства в период гражданской войны… — Он нажал кнопку звонка. Мгновенно открылась дверь, и на пороге появился эсэсовский офицер: