Бывшие люди. Последние дни русской аристократии - [44]

В вагонах было тесно, люди приучались держать руки прижатыми к телу и делать мелкие движения, чтобы не вторгаться в чужое личное пространство. Служанка Голицыных Лиза соорудила из простыней занавески, чтобы без помех переодеваться и мыться в маленькой ванне. Поскольку в вагонах не топили, посредине ставили маленькую «буржуйку», труба которой выводилась через потолок или окно. Близ печи было нестерпимо жарко, а по углам и на верхних полках, где спали дети, царил ледяной холод. Самые холодные места были рядом с заиндевевшими окнами. Стены утепляли меховыми шубами, но дети просыпались по утрам под заиндевевшими шерстяными одеялами. Кто-то постоянно дежурил у печи, и, если печка гасла, гнев всего вагона обрушивался на нерадивого дежурного. Все важное происходило у печи, здесь готовили еду и мыли посуду, стирали одежду и мылись (насколько это было возможно), кололи дрова и дробили уголь. В воздухе постоянно висел дым, и лица пассажиров были черны от копоти.

На станциях двери запирали, чтобы в вагон не залезали новые пассажиры. Иногда двери отворяли, чтобы выменять еды. Рацион ограничивался сухарями с чаем и молоком, если его удавалось добыть у окрестных крестьян. Яйца, вареное мясо и картошка были роскошью. Однажды Любовь выменяла на одежду у деревенских дюжину уток и мороженую клюкву, которая показалась всем особенно вкусной. Лопухиным удалось раздобыть целую тушу теленка, которую поместили на крышу вагона, с успехом заменявшую холодильник. На остановках кто-нибудь забирался на крышу и отрубал несколько кусков мяса, чтобы сварить их. Зима была так холодна, что поезд при долгих остановках примерзал к рельсам, и требовалось немало времени, чтобы снова стронуть его с места. Из своего вагона Голицыны нередко наблюдали двигавшиеся сквозь снега сани с беженцами, у которых видны были только обмороженные до черноты лица.

На остановках отправлялись на поиски дров, нередко разбирая ближние заборы. Если дрова подходили к концу, начиналась паника, и тогда на дрова кололи нары, устроенные вдоль стен. Время от времени кончалось топливо у паровоза, и тогда всем приходилось выходить из вагонов и брести в ближайший лес за дровами. Если ничего не находилось, поезд стоял неподвижно, пока не подходил следующий и не толкал его до ближайшей станции или пока его не захватывали противник или банды партизан.

Любовь вспоминала месяцы, проведенные в товарных поездах, как на редкость приятное время. «Кругом царил особый дух любви, – писала она, – и несколько отвлекал от действительности, как если бы она происходила в другой жизни». Хотя довольствоваться приходилось немногим, все были рады поделиться с другими, пожертвовать даже незнакомцу. «Иногда по вечерам, когда солнце садилось, находило восторженно поэтическое настроение. …Это было время всеобщей взаимной любви и предупредительности». Вскоре после выезда из Красноярска они остановились рядом с поездом, в котором ехали волонтеры «Юношеской христианской ассоциации» (в годы мировой войны помогавшей в уходе за ранеными, оказывавшей помощь беженцам и военнопленным. – Д. С.). Среди них был молодой американец, который подарил им небольшую рождественскую елочку, украшенную шоколадными палочками и сигаретами, и несколько банок мясных консервов, которые позволили Голицыным устроить настоящий рождественский пир.

Колчак бежал из Омска 14 ноября, за несколько часов до вступления в него Красной армии, прихватив с собой остатки золотого запаса Российской империи (более 400 миллионов рублей золотом в слитках и звонкой монете), захваченного за год перед тем в Казани правительством Комуча. Тридцать шесть тяжело груженных вагонов еле-еле тащились. Колчак рассчитывал соединиться с остальными министрами, которые ранее выехали в Иркутск. Однако чехословаки и восставшие железнодорожные рабочие постоянно останавливали поезд и загоняли его на запасные пути. С тыла наседали красные, иногда захватывая составы, покинувшие Омск одновременно с Колчаком. За месяц поезд Колчака так и не добрался до Иркутска, где его ждали остальные члены правительства.

Лопухин и Евгения Писарева смогли прицепить свой товарный вагон к составу, следовавшему непосредственно за Колчаком. Поначалу это казалось правильным решением, поскольку состав оказывался частью колчаковского конвоя, сопровождаемого бронепоездом, орудия которого, казалось, обеспечивали надежную защиту. Однако Колчак оказался главной мишенью всех враждебных сил. Поезд двигался крайне медленно и надолго останавливался, пока Колчак не убеждался, что двигаться далее безопасно. Никакой достоверной информации о том, что творится впереди, не было, ходили слухи о боях с красными в Иркутске. Поблизости слышалась стрельба. Дурные предчувствия и страх охватили путешественников.

Поезд Колчака остановился в Нижнеудинске, примерно на полпути между Красноярском и Иркутском. Из своего вагона Евгения Писарева могла видеть, как разбегается колчаковский конвой; его оркестр строем ушел в ближайший находившийся под властью большевиков городок, играя «Марсельезу». Она и ее попутчики поняли, что если они хотят двигаться дальше, им следует прицепить свой вагон к составу американцев, которые, к счастью, на это согласились. После нескольких томительных дней они наконец оставили Нижнеудинск. В начале 1920 года колчаковское правительство распалось, а бывший «верховный правитель» был доставлен в Иркутск и передан советским властям. У него была возможность бежать, однако он ею не воспользовался, решив покориться судьбе. Морозным утром 7 февраля 1920 года Колчака расстреляли. Один из участников казни вспоминал, что Колчак не пожелал, чтобы ему завязали глаза, и стоял прямо, спокойно ожидая залпа, «как англичанин». Тело его бросили в прорубь на реке Ушаковке.