Быть здесь – уже чудо. Жизнь Паулы Модерзон-Беккер - [10]
Зебальд пишет в «Изгнанниках»: «Когда я думаю о Германии, она представляется мне чем-то безумным. ‹…› Понимаете, Германия кажется мне отставшей страной, разрушенной и в каком-то смысле чужеродной, населенной людьми, лица которых одновременно прекрасны и дурно вылеплены, и это страшно. Все носят ‹…› головные уборы, которые им совершенно не подходят: летные шлемы, фуражки с козырьками, шапокляки, наушники, повязки-тюрбаны и шапочки ручной вязки».
Паула, ее бесконечные шляпки, ее чудны́е портреты – что до нее, тогда в Германии всё было хорошо. Да, в 1900 году для Генриха, Марты, Фрица, Отто и всех остальных всё было в порядке. Паула родилась и умерла в невинной Германии. В «большой, простой и достойной» стране – так Рильке завершил одно из писем чете Модерзонов.
Родители Паулы ставят условие: перед тем как выйти замуж, их дочь должна взять уроки кулинарного мастерства. И речи быть не может о том, чтобы фройляйн Беккер стала хозяйкой в доме, не умея накормить мужа.
Она соглашается, Отто тоже. Все согласны. Никто не противится этому решению, и Паула Беккер оставляет свои кисти и на два месяца переезжает к тете в Берлин, чтобы ходить на курсы в кулинарной школе.
В Берлине 1901 года кулинарное искусство начинается с картофеля: чищеного, нечищеного, вареного, жареного, в мундире, в супе, в салате, в виде пюре. Затем идет рагу из говядины, мясной хлеб, фрикасе из телятины. Одно занятие на морковь. Десерты. С такой вот легкой иронией Паула рассказывает Отто про свои занятия и делает заметки об окружающих ее людях: описывает не без фатализма, как они «идеально играют свои социальные роли». Шикарный район, в котором она живет, Шёненберг, заставляет ее с тоской вспоминать Латинский квартал. Ей кажется, что она – полевой цветок среди цветов из оранжереи; но с теми, кто отказывается носить корсет, она себя тоже не соотносит – не то чтобы она питала какие-то особые чувства к этому приспособлению, просто, по ее словам, «если не носишь его, это не должно бросаться в глаза». И «вся эта пудра, вся эта суета»: ей не хватает деревенской непосредственности. Тут нет ничего, кроме стен. А ей нужны березы и шиповник. И рисовать. Она не вынесет больше восьми недель этой кулинарной эпохи, несмотря на походы в музеи с кузиной Майдли.
И несмотря на общество Рильке, который в это время был в Берлине. Отто и Клара, в свою очередь, тоже часто видятся в деревне. Каждый считает, что их четверке суждено остаться вместе.
Перед их первой встречей Рильке отправил Пауле очень подробную инструкцию с наброском плана улиц. Трамваи ходят каждые двадцать минут. Он дразнит ее: «Как кулинарные успехи?» Как только она уходит, он пишет ей снова. Полночь, зеленая лампа; он не прикасается ни к чему, чтобы сохранить ощущение ее присутствия. Рассматривает знакомые предметы: самовар, турецкий ковер, покрывало из Абруццо и драгоценную зелено-золотую ткань с его семейным гербом. Она оставила мандарин, очистила его таким прелестным жестом; там, в опустевшей кожуре, осталась долька. Он ест ее. Так он «освежает голос».
«Когда мы увидимся снова? Будем видеться по воскресеньям?»
Они встречаются каждое воскресенье. Паула посылает ему «одну вещицу, одалживает ненадолго». Пусть размер конверта его не пугает – это альбом ее рисунков и набросков. Но смотреть Рильке должен «только с желтого цветка», потому что всё, что до него – совсем не она. А вот то, что дальше, – напротив, подчас слишком она. Ее тревожит, что иногда люди считают ее искусство слишком холодным; но он-то, он ведь всё понимает? Он увидит, как в 1898 году в ней боролись радость и тоска. Ей было двадцать два, она была в Норвегии и дула на одуванчики на берегу Намсена. Она сравнивает березы и их мощные, прямые стволы с современными женщинами, мужественными и сильными. Она боится, что впустую потратила первые двадцать лет своей жизни. Еще она видела, как Генрих Фогелер влюбился в Марту, но ей кажется, что их отношения слишком нежные, слишком мечтательные, и они не смогут вынести брак…
Рильке отвечает на ее послание удивительным письмом. Этот толстый альбом – сокровище под панцирем из слов. Это рассыпавшееся жемчужное ожерелье; он собирает жемчужины; одна укатилась и осветила всю комнату. Нет, она, его дорогая и серьезная подруга, вовсе не потратила даром свои первые двадцать лет. Она не потеряла ничего, о чем стоило бы жалеть: ведь она не позволила сбить себя с пути. Она еще ощутит это в творчестве. «Всё это было, есть и будет, и оно живет в нас в минуты одиночества и покоя».
Мало кто разговаривает с Паулой о ее творчестве так, как Рильке. Возможно, никто. Он хвалит ее уверенность и силу. «Наконец я пред вами, художница», die Künstlerin. В тех рисунках, что она ему показала, видны ее свет и ее жизнь. Жаль, он не настоял тогда, чтобы она показала ему больше своих картин. Канал, мост и небо – эта картина была за ее спиной, когда они разговаривали в мастерской. Но тогда он хотел «видеть ее слова» и не отрывал от нее глаз; а сейчас ему не хватает картины, он плохо ее помнит. К счастью, он помнит другую: «хоровод девушек вокруг толстого дерева». Ее цвета, само уже завершенное движение, склоненную фигуру, руку, обнимающую спокойное дерево. «Утешает, что мой взгляд, сознательно и несознательно, напитался этой картиной, пока вы готовили чай».
