Быть честным перед Богом - [26]

Мирская святость

СВЯТОЕ В ОБЫДЕННОМ

“Что в атмосфере безрелигиозности означают богослужение и молитва?” Этот вопрос Бонхёффера[174], на который сам он так и не успел ответить, даже теперь кажется чересчур парадоксальным — даже заумным. Потому что богослужение и молитва являются, казалось бы, самым характерным выражением религии, которым по преимуществу и отличается религиозный человек от нерелигиозного. Но и отмахнуться от этого вопроса уже нельзя. Попробуем-ка лучше более точно определить сами понятия, о которых идет речь.

Давайте спросим себя — какая разница между религиозным фильмом и фильмом христианским. Быть может, это лучше всего уяснит значение слова “религиозный”. Большинство людей, не раздумывая, сказало бы, что это одно и то же. На самом деле разница есть, и весьма важная. Христианский фильм — это фильм, в котором выражена христианская оценка ситуаций, христианский взгляд на личностные отношения, христианское понимание цели и смысла жизни. Религиозный же фильм — это фильм, посвященный определенной области знания или деятельности. Он может быть на библейскую, или квазибиблейскую тему, или на тему о монахинях, о Лурде, о религиозных движениях или религиозном опыте. Поэтому в христианском фильме может не быть ничего специфически “религиозного”, а религиозный фильм может, как мы знаем, быть тошнотворным и абсолютно не христианским.

“Религиозное” в том смысле, в каком мы говорим о “религиозных орденах”[175], является антитезой “мирскому”. В этом смысле “религиозное” составляет особую сферу жизни, которая противопоставляется “мирскому”; в широком же, не специальном смысле “религиозное” включает в себя все, что происходит вокруг алтаря — буквально или образно говоря. Это некая частная область деятельности или жизненного опыта, в которую человек может “удалиться”, “уйти”, — область со своей особенной психологией и социологией. “Религиозное возрождение” означает расцвет этой сферы опыта и деятельности, а ее сокращение и упадок называются процессом секуляризации. И, как нетрудно понять, все церкви проявляют естественную заинтересованность в первом и оплакивают второе.

Вот это-то положение Бонхёффер и поставил под вопрос. Значит ли это, будто он не хотел, чтобы люди ходили в церковь или молились? Конечно, нет[176]. В противном случае он не стал бы и спрашивать о месте богослужения и молитвы при отсутствии религии. Потому что тогда места им, разумеется, не было бы. Так как же мы ответим на его вопрос? Давайте попробуем разобраться, причем в таком порядке, в каком вопрос был поставлен: сначала с богослужением — общественной молитвой, литургией, культом, а потом и с личной молитвой, включая личную набожность, благочестие и “духовную жизнь”.

Когда речь идет о литургии и богослужении, первое, что приходит в голову, — это то, что они по самой сути своей связаны с освященным зданием, со “священным”, а не с “обыденным”, c “религией”, а не с “повседневной жизнью”. Они принадлежат к той области жизни — вернее, они и составляют ту область, — которая рассчитана на “людей религиозного типа”, на тех, кто “любит такие вещи” или “что-то в этом находит”. В глазах большинства людей, богослужение и посещение церкви имеют значение только лишь как выражение интереса к религии, иначе они бессмысленны.

Но ведь таинство, составляющее сердцевину христианского богослужения, явно отрицает такой подход, потому что оно утверждает “запредельное” в гуще нашей жизни, святое ем обыденном. В Святом Причастии именно обычное, общее, становится носителем безусловного, ибо Христос познается в преломлении и разделении хлеба[177]. “Святое” Приобщение — это общение, это жизнь общины в святыне, в глубине, на том уровне, когда мы соединены уже не просто в человеческом товариществе, а “во Христе”, не просто в любви, но в Любви, когда мы едины с основой и опорой всего нашего бытия. По крайней мере таким должно быть Приобщение, Причастие. Но слишком часто оно вовсе не становится тем местом, где обычное и общее указует на запредельное, лежащее в его глубине, на трансцендентное в нём, с ним и под ним[178]. Причастие перестает быть святой трапезой, а становится некой религиозной службой, в которой мы, повернувшись спиной к общему и к общине, в порыве индивидуалистического благочестия собираемся “приобщиться” к “потустороннему Богу”. Суть этого религиозного извращения в том, что сфера богослужения становится неким сакральным царством, в которое надо удалиться из мира, чтобы “быть с Богом”, — даже если это делается лишь затем, чтобы, получив силу, вернуться в мир[179]. При таком подходе всё нерелигиозное (другими словами, “жизнь”) относится к профанному; последнее, строго говоря, обозначает всё, находящееся вне “fanum'a”, т.е. святилища. Святое место, где мы встречаем Христа, не находится, как в притче об овцах и козлищах, в кругу обычных жизненных отношений: оно лежит внутри круга “религиозного”, из которого участник богослужения затем исходит, чтобы нести любовь Христову в “секулярный мир”. Богослужение, литургия не являются при таком понимании встречей со святым