Былое — это сон - [126]

Но ведь он все равно солжет.

Прожив некоторое время в пансионе в Старом городе, мы вместе с Сусанной и Гюллан уехали в Рёуланн в Телемарке. Была середина лета. У меня в кармане уже лежал билет в Штаты, но Сусанна об этом еще не знала.

Когда я теперь мечтаю о Норвегии, я прежде всего вспоминаю Телемарк. Сетер Йенни в Грюе-Финнскуг иногда снится мне в кошмарах, там я встречаюсь с привидением из конюшни, которую давно сожгли. И это привидение — Гюннер, он идет на меня, в волосах у него комья земли, глаза выколоты. Как я боюсь его во сне!

Я вспоминаю домик в Рёуланне, залитый солнцем и окруженный угрюмыми горами, и вижу Гюллан, она прыгает на лужайке. Однажды мы с Сусанной бегали, пытаясь поймать какую-то странную бабочку, но нам это не удалось. Мы ушли в дом, и следом за нами прибежала торжествующая Гюллан с этой самой бабочкой. Бог знает, как такому крохотному существу удалось поймать ее.

Йорстад в моих снах теперь тоже населен злыми духами. Однажды я поехал туда один, проститься, но не собирался ни с кем там разговаривать. Я надеялся, что, может, увижу Агнес.

Это было вскоре после того, как Бьёрн Люнд приходил ко мне со своими дурацкими обвинениями.

Я расскажу тебе, что пережил там, — в тот день мне пришлось крепко держать самого себя, чтобы не обнаружить на берегу свой собственный труп.

Не играй с разумом, это не доведет до добра.

Я медленно шел по дороге, с вокзала, и у меня было странное чувство, будто я возвращаюсь домой, как некогда, сорок лет назад, возвращался из школы. Я снова увидел отца, он шел рядом со мной. В детство он мне казался добрым великаном! Тогда он легко улаживал все мои неприятности, а теперь с ними не справился бы и сам Господь Бог.

Я остановился. Вот здесь на склоне и лежала подкова, когда я был тут в первый раз, ржавая подкова обычной изящной формы. Я еще стоял и смотрел на подкову и на камешек. Рядом с подковой уже пробилось несколько зеленых стебельков, вокруг лежали кучки грязного снега. Талая вода журчала на дороге. Я услышал в горах выстрел и подумал, что нет на свете более мирного звука, чем выстрел и дружески откликнувшееся ему эхо. Мне вспомнился осенний день в Йорстаде — фьорд, звук выстрела, донесшийся издалека. Подкова смотрела на меня. Я понял, почему люди приносят подковы домой и вешают над дверью.

Я поднял эту подкову. Отойдя на несколько шагов, я остановился в нерешительности: может, следовало взять и белый камешек? Вообще-то я смогу взять его и вечером на обратном пути.

Теперь, когда я действительно был здесь, я долго стоял и смотрел на то место, где лежала подкова. Я падал в самого себя все глубже и глубже, и тело мое медленно вращалось в этом диком падении. И так мне предстояло падать вечно.

Без всякого умысла я свернул на боковую дорогу. Я все еще продолжал падать, высоко надо мной парил гриф.

Я подошел к какому-то саду и подумал, что именно здесь, должно быть, и нашли револьвер. И сразу же оказался на площадке перед заброшенным кирпичным заводом.

Еще неизвестно, когда мы видим сны? Когда спим или наяву? Когда сон кончается, а когда продолжается? Когда мы символы принимаем за действительность, а когда действительность — за символы? Ведь вернулась же Агнес, когда я был уже стар. И подкова… Ее я нашел в своем чемодане.

Я сижу и перебираю исписанные листки и думаю, что можно бы все это скомпоновать в роман. Но мое тщеславие умерло или давно пресытилось, я уже не знаю, нужно ли мне все это или нет. Вместо романов, которые я мог бы написать, если б стал писателем, ты получишь только почву, на которой они могли бы вырасти. Покопайся в этой почве и обнаружишь обрывки корней. Возможно, они сообщат тебе нечто более конкретное, но и в этом переплетении корней действительность будет перемежаться с символами. Гёте нашел самую лучшую форму для мемуаров. Это «Dichtung und Wahrheit»[53]. А все прочее — ложь. Что такое наши поступки? Ничто. Важно лишь то, что случилось с нами, когда мы очнулись от сна. Конечно, я видел, как танцевала Мэри, она танцевала в «Dichtung und Wahrheit», это было у нее на вилле. Мэри вдруг с силой схватила меня за руку и усадила на стул. Потом сбросила на пол одежду и поплыла от меня прочь. Та, которую зрители делили между собой во время ее выступлений, один-единственный раз должна была наконец показаться только одному, первый и последний раз принадлежать только одному. Она погасила лампу и продолжала кружиться в лунном сиянии, льющемся из высокого окна. Все это она продумала заранее, на то она и была актриса. Если женщина становится танцем, она перестает быть женщиной. Появляется желание схватить ее, чтобы убедиться, что она живая. Горящие взгляды летят через оркестровую яму, но все прочие чувства обмануты, как в мертвых кадрах кино. Обнаженная танцующая женщина становится сверканием, лунным лучом, хрупким фарфором, зрелищем, пустотой, и тебе не нужны руки, данные тебе создателем, и неясыть молчит на сетере возле домика Йенни.

Возможно, я не один сравниваю свою внутреннюю жизнь с небольшой солнечной системой. Но я могу отвечать только за себя.

Все, что я говорил и делал в течение двадцати пяти лет, все, о чем я писал здесь, можно сравнить с планетами, которые вращаются вокруг центра по своим орбитам. Тут есть и Луна, а иногда, вызывая тревогу, проносится комета.