Были и небыли. Книга 2. Господа офицеры - [42]

Штабс-капитан Васильков в некогда белой, а теперь черной от грязи и копоти нижней рубахе работал и за прислугу, и за наводчиков при двух орудиях, поочередно бросаясь то к одному, то к другому. Эти-то два орудия и вели редкий, но точный огонь по турецким батареям, отвлекая их на себя: два других орудия молчали, грозно уставив черные дыры стволов на атакующие турецкие цепи. Скобелев подскакал, когда Васильков с тремя артиллеристами, хрипя от натуги, выкатывал на позицию сбитую пушку. Спрыгнув с коня, навалился плечом.

— Снаряды тебе доставили?

— Мерси, генерал… — прохрипел Васильков.

— Турки в двадцати саженях. Тебе что, глаза запорошило? Не дай бог, ворвутся на позицию: банниками отбиваться будешь?

— Ворвутся — картечью отброшу. У меня два орудия наготове.

— А чего же сейчас не стреляешь?

— Некому стрелять: я тут — сам пятый. Дай бог, еще хоть парочку турецких пушечек развалить.

— Ну, гляди сам. Пушки туркам не отдай.

— Живым не отдам. А с мертвого взятки гладки.

— Спасибо, солдат!

Это была высшая похвала в устах Скобелева: выше любого ордена, чина и награды. Об этом знали все, даже только что прибывшие: солдатская молва стоусто несла восторженные легенды о генерале на белом коне. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о величайшей чести внукам и правнукам.

Жиденький фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно заметно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих вверх, к хребту, раненых.

— Держись, ребята! — изо всех сил кричал он, пришпоривая коня. — Держись, иду!..

Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на стали бесценных кавказских клинков, лошади, хрипя, мчались наметом через изрытое, истоптанное, залитое кровью и заваленное убитыми и ранеными поле, и турки, потеснившие левый фланг русских, не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков: князь Джагаев вовремя нанес удар. И началось самое страшное, что только возможно в бою: рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки; лошади, обезумев от скачки и крови, зубами рвали аскеров.

Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали сразу. Побежали не только те, на кого обрушился этот страшный удар, — бежали все, к кому приближалась эта сверкающая сталью беспощадная волна. Бежали, сея панику, бросая оружие, топча раненых, из последних сил стремясь наверх, под защиту виноградников и первых домов плевненских предместий. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, умело и быстро исчезли за скатом высоты, оставив после себя страшные следы внезапной кавалерийской атаки.

— Вперед! — закричал майор Дембровский. — Сейчас вышибем их…

— Нет, — тяжело вздохнул Скобелев, ощутив странную, давящую боль в груди. — Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, воды напьются. У них же сил нет. И у меня тоже…

Турки еще не успели опомниться, и Тутолмин с Дембровским спокойно отвели своих на гребень Зеленых гор. При отходе забрали всех раненых: зная, что Скобелев никогда не прощает такой забывчивости, Тутолмин лично — уже под турецкими пулями — дважды проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого сгоряча, и только после этого доложил генералу.

— Раненых подобрали всех, Михаил Дмитриевич. Проверил лично.

— Хорошо. Держите гребень до последнего. Я — к Шаховскому: кажется, он ломит уже по инерции, а ее надолго не хватит.

Скобелев сидел на бурке. После двух добрых глотков коньяку боль отпустила, но он чувствовал непривычную слабость во всем теле. Он впервые испытал ощущение полного бессилия, и оно не пугало, а лишь раздражало его. Пугало другое: Лашкарев ни разу не попытался атаковать Плевну, хотя не мог не понимать, что сейчас самое подходящее время. Михаил Дмитриевич послал к нему три разъезда с письменным напоминанием о личной просьбе, устно изложенной еще утром есаулом Десаевым. Один разъезд вернулся, не сумев прорваться сквозь черкесские заставы, а два — как в воду канули. Но главным сейчас был все-таки Шаховской: Скобелев видел, как выдыхается его наступление, и до сей поры не знал, получил ли князь Коломенский полк, а если получил, то почему не вводит в дело.

Он упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев по какой-либо причине так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и еще одно усилие войск Шаховского заставило бы Османа-пашу вновь перетасовать свои таборы, и тогда — Скобелев был твердо убежден в этом — его маленький, прошедший тяжкое испытание и уверовавший в свои силы отряд пройдет эти три сотни саженей, ворвется в предместье, сомнет турок и на их плечах вкатится в город. А там вцепится насмерть в окраинные дома, и Криденеру ничего не останется, как только форсированным маршем ввести все, что успеет собрать, в уже сорванную с петель дверь Плевны. Это был последний, но вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому сам, потому что никакой его порученец — даже полковник Паренсов — не мог сделать того, на что он еще надеялся: последним резервом было его личное обаяние.