Были деревья, вещие братья - [33]

С восхода солнца посвистывали косы, потом ходили грабли в руках ворошилыциков. В тени под крушиной были спрятаны полувейный хлеб, салака и простокваша.

Даже в самые жаркие дни кубьяс не снимал своего красного, забранного на спине полушубка с красным поясом. Подобно палачу, рыскал он среди барщинников, отчитывал и покрикивал, аж в лесу отдавалось.

Ох уж это палящее солнце, этот пот, это рабство.

У Ааду Кригуля, скрытного тихого мужика, стала нарывать нога, ему пришлось уйти с покоса посреди недели. Он лежал в Алатаре в постели, пек в угольной яме луковицы и прикладывал их к нарывающей ране, в глубине души довольный, что отдохнет теперь от тяжелой работы.

Вместо него на сенокос отправился Хинд.

Яак срезал на краю покоса ветки крушины и ракиты для стога. Май Кригуль подвозила на мерине сено, точно кукушка сидела на нем, чтобы оно не развалилось по дороге. Элл метала стог, парни подавали ей сено. К вечеру вырос высокий, хорошо сбитый стог, девка свое дело знала. Даже вечно недовольная Май не нашла к чему придраться.

— Ладный вышел стог, как бутылка!

Багровое веселое июньское солнце закатилось за горизонт. Застрекотали кузнечики. Ночевать остались на покосе. Развели огонь. Мыраские и лейгеские девчата затянули старую пастушью песню:

В лес гони свинью лениву, В лес пусти дударика, Засиделся дома он. Всю неделю изводил, Месяц с голоду морил!

Элл пропела со смехом, Май ответила серьезно:

Что ты лаешь, зла собака? Что ты брешешь, пестрая?

На ночевку устроились в копнах под навесом, сооруженным из веток и сена. Ночка-то короткая, через пару часов светать начнет. Паленогорские улеглись вплотную друг к другу, чтобы было теплее. Элл оказалась между двумя парнями.

Хозяин отвел в сторону свисающие на лицо былинки. Над лесом зажигались бледные звезды, с кострища тянуло тлеющими головешками, поодаль, в тумане, фыркали лошади.;

Хинд ощутил затылком теплое дыхание, затем раздался шепот:

— Повернись на бок, пусти меня погреться…

— Я сам озяб,— громко ответил Хинд.

Лежащая с краю Май прыснула.

— Пусти,— не отставала Элл. — Я и вправду мерзну.

Выходит, хозяин всюду должен поспевать и работницу

прохладной ночью согревать. Хинд нехотя повернулся к девушке. И она оказалась в его объятиях.

Парню вспомнились слова отца: «Настоящая девка мечет искры, будто еловый корень». И он засмеялся.

— Чего смеешься? — спросила Элл.

— Ты искры не мечешь?

— А я тебе не угольная печь.

Утром Яак спросил у Элл:

— Что, у хозяина-то под боком лучше было?

— А ты как думаешь? — в свою очередь спросила она.

— Откуда мне знать, не девка.

Они шутили, смеялись, и все-таки батрак помрачнел и целый день работал молча, зло, даже Элл заметила.

— Ты чего это разошелся, в хозяева, что ли, метишь? — подколола она его.

— Из меня бы хозяин вышел, не беспокойся,— подтвердил Яак.

— Может, и вышел бы, да только никто не предлагает,— засмеялась Элл.

Яак промолчал, а вечером заснуть не мог, все вертелся и ворочался, наконец не выдержал и спросил:

— Ты что же, Элл, не хочешь сегодня погреться?

— А сегодня не холодно,— ответила Элл.

— Или ждешь, когда хозяин тебя погреет?

— Не твоя печаль, чего я жду,— огрызнулась она.— Иди сюда, старый пень, я тебя так приласкаю, только косточки затрещат.

И она повернулась к батраку, прижала его к себе изо всех сил. Сено хрустело и шуршало, стог качался, того гляди развалится, так крепко обнимала Элл опечаленного батрака. И вдруг Яак заскулил:

— Что ж ты, окаянная, делаешь, чуть нос не откусила, ай-яй!

— Я же грею тебя! — смеялась девчонка.— Ну что, согрелся?

— Ты меня эдак совсем задушишь, — ворчал для вида парень, но его радостный голос говорил совсем о другом.

— А теперь давайте все спать,— по-хозяйски строго приказал Хинд.

ДУХ ПРОТИВОРЕЧИЯ

Черный человек на время оставил хозяина в покое. Да у Хинда и силенок бы не хватило сразу против двоих бороться, потому что стычки с батраком не прекращались ни на один день, словно дух противоречия из бога земли переселился в батрака. Тень рождает новую тень, злоба рождает злобу. Яаку беспрестанно хотелось спать, это было его средство против безнадежности, ведь жизнь не приносила ничего, кроме усталости. Даже весеннее наваждение постепенно перешло в сон, батрак словно хотел доказать своим видом, что последняя искра надежды гаснет в темной реке сна.

Хинду пришлось туго, трудно бороться мягкосердечному с сонным батраком.

«Прямо хоть дубийкой поднимай его с постели, иначе не справиться,— думал он порой.— По другому просто не справиться».

Но насилие было ему не по душе. Давно ли он сам был порот! Память о палке еще не остыла в крови.

Однажды утром, в самую горячую сенокосную пору, батрак снова заартачился, не выходил из амбара, сколько хозяин его ни звал. Хинд стоял под дверью, точно бедный грешник. Ему стало стыдно, что то и дело приходится стоять над душой, молод он еще, нет у него хозяйской хватки. Наконец скрепя сердце он подошел к двери и с размаху ударил в нее кулаком.

Никакого ответа. Внутри — ни звука, который бы говорил о присутствии живой души.

Хинд ударил еще раз.

— Я те пущу петуха, ежели не оставишь меня в покое! — послышался из амбара разъяренный голос батрака. И опять все смолкло.