Быль беспредела, или Синдром Николая II - [28]

— Привет, — сказал Куманин, входя в помещение «историков», — Лавров у себя?

Никитин сидел за столом и дремал, положив перед собой какое-то старое дело, на обложке которого теснились большие буквы: НКВД СССР.

— Нет его, — зевнул Никитин, — писателей где-то инструктирует. Остальные по архивам разбежались кто куда.

— А зачем тебе Лавров? — спросил Куманина Никитин. — Выпить можно и со мной, если хочешь.

— Тебе бы все пить, — в тон ему ответил Куманин, — а работать кто будет?

— Работаем, как каторжники, — Никитин захлопнул папку. — Приказано к 91-му году, то бишь к пятидесятилетию вероломного нападения на нас фашистов, подобрать справки на наших людей для посмертного присвоения им звания Героя, тех, что раскрыли план Гитлера и предупредили наше командование. Таких мы уже накопали человек пятьдесят. Круглосуточно в картотеке копаемся. У меня уже от пыли аллергия. Говорят, что до войны архивным работникам выдавали по 100 грамм в день для профилактики.

— По девять граммов им выдавали, — прервал его Куманин, — это я слышал. А насчет профилактики, так с моей точки зрения, эта — самая лучшая. После девяти граммов голова уже никогда болеть не будет.

— Юмор у тебя какой-то черный, — насупился Никитин. — У тебя дело какое к нам или просто пришел поболтать?

— Никитин, — попросил Куманин, — будь другом, найди мне в вашей картотеке одного человека довоенного.

— Давай заявку, как положено, — ответил экс-разведчик, — с подписью начальника отдела, Лавров приказал. Он потом заявки эти начальнику Управления показывает, когда тот нас дармоедами обзывает.

— Что я буду на одного человека заявку писать? — заканючил Куманин, зная, что Никитин очень любит подобный тон обращения. — Будь человеком, дело-то минутное.

— Минутное! — проворчал Никитин. — Знаешь, за день сколько таких, как ты, бегает? Присесть не успеешь. А хоть бы кто когда спасибо сказал. Как твоего фамилия?

— Лисицын, — доложил Куманин, — Лисицын А. Е. Был старшим опером в 20-е — 30-е годы.

— Лисицын? — повторил «историк». — Лисицын, говоришь? Сейчас посмотрим. С тебя бутылка.

— Какие разговоры! — поспешил заверить Куманин.

Никитин подошел к створкам огромного стенного шкафа, закрытым на висячий замок, раздвинул их, как жалюзи, из-за которых показалось такое количество каталожных ящиков, которым могла позавидовать какая-нибудь солидная ведомственная библиотека.

Куманин обратил внимание на то, что ящики помечены всеми буквами русского и латинского алфавитов. Был даже ящик, помеченный твердым знаком. Он хотел полюбопытствовать, что за фамилии, которые начинаются с твердого знака, но промолчал: у каждого подразделения существуют свои маленькие хитрости.

Между тем Никитин, зарывшись в ящик с буквой «Л», бормотал:

— Так, Ливи… Лидман… Лижанин… Липенко… Ага, вот он есть! Лисицын Александр Ефимович, 1897 года рождения.

Он вынул карточку из ящика и с некоторой грустью в голосе сообщил:

— Шлепнули твоего Лисицына в феврале 1941 года как врага трудового народа. На реабилитацию никто не подавал. Числился в центральном аппарате. С 1940 года — капитан госбезопасности. То есть, носил четыре шпалы армейского полковника и был большим человеком. В каком отделе работал — неизвестно, нам не известно. Тут звездочка стоит красная. Это означает, что Лисицын — его ненастоящая фамилия…

— А настоящая? — спросил Куманин.

— Спроси чего полегче, — хмыкнул Никитин, — я свою-то фамилию вспомнил, когда попал в эту нору.

Куманину этого не надо было объяснять. Даже крутясь среди монархистов и прочих представителей общественности, он скрывался под фамилией Коршунова Сергея Ивановича. Настоящая фамилия опера стоит очень дорого!

— А как бы его настоящую фамилию выяснить? — поинтересовался Куманин.

— Это только через Управление кадров, — пояснил Никитин, — и то, если у них сохранились нужные архивные дела. А на кой ляд тебе его настоящая фамилия? Он ее, может, и сам не знал. Раз он в нашу карточку попал как Лисицын, значит, под этой фамилией он и числился. А подлинную, возможно, только один железный Феликс и знал. Этот Лисицын с 1918 года — могучий, видно, был мужик, до 1941 года продержался. Всех, кто в 18-м начал, уже к 1934 году ликвидировали.

«Действительно, — подумал Куманин, — зачем мне его настоящая фамилия? Важнее, чем этот человек занимался в нашей системе?». Он хотел уже было воспользоваться климовскими предписаниями и зайти в Управление кадров, но потом передумал и решил дождаться возвращения Климова. Вернувшись в приемную генерала, Куманин сдал микрофильм Светлане, и решил отправиться домой часа на два раньше официального окончания работы.

IV

Приехав домой, Куманин обнаружил, что тот кусок хлеба, что оставался в хлебнице, уже превратился в покрытый плесенью сухарь. В холодильнике, кроме старой (и полупустой) бутылки с болгарским кетчупом и одной бутылки пива, было пусто. Подумал сходить в магазин, но вспомнил, что у него нет талонов. После введения талонов на основные виды продовольствия, дабы отвадить от московских гастрономов приезжих, магазины совершенно опустели и заявляться туда было абсолютно безнадежно. КГБ, чтобы оградить своих сотрудников от очередных «временных трудностей», в дополнение к уже имеющейся сети спецраспределителей развернул дополнительные продовольственные магазины при Управлении, где сотрудники могли отовариваться обильно и без суеты. Семейные, разумеется, делали это регулярно, а легкомысленные холостяки, к числу которых принадлежал Сергей, постоянно забывали туда заглянуть в течение рабочего дня и, приехав домой, вынуждены иногда были голодать до утра. Хлеб, правда, пока еще продавался без талонов, но поскольку с его подвозом постоянно случались перебои, в булочных выстраивались гигантские очереди, выметая до обеда весь товар. Всю остальную часть дня булочные стояли пустые, как во времена военного коммунизма, коллективизации, Отечественной войны и послевоенной разрухи. Правда, в хлебных очередях еще никого не затаптывали пока насмерть, как в водочных. И хотя горбачевский антиалкогольный террор уже шел на убыль, бутылку водки в Москве было так же трудно достать, как и консервированных омаров.