Буян - [14]

На мостовой, распевая «Варшавянку», появились молодые демонстранты. Над их головами, как по команде, вспыхнули десятки зажженных, скрученных жгутами газет. Отблески света заплясали-зазмеились кроваво в окнах. Моментами они погасали, но тут же загорались другие, и было в них что-то неуловимо призрачное, мелькающее в глазах, как непрочная надежда, как смутная мечта.

На тротуарах злобно-весело заворошились черные тени самарских подонков, они подвинулись к демонстрантам и:

— Эх, чубарики-чубчики!.. Революция, стало быть, валяй-переворачивай!

Налипли позади демонстрантов и повалили ордой, увлеченные странной новизной происходящего.

Темный густой поток, разбухая и шурша подошвами, свернул на Панскую улицу.

Здесь и встретил его беглый кинельский студент Евдоким Шершнев.

Глава третья

Разноголосье свистков смешалось в пронзительный вой. Стая городовых, выскочив из переулка, принялась ретиво гвоздить по головам, пихать под бока, расквашивать носы ошеломленным демонстрантам. Те бросились врассыпную, кого-то схватили, какой-то удалец храбро отбивался от двух дюжих стражников, пока городовой не ударил его поперек спины тяжелой шашкой в ножнах. Злобная ругань, вопли, крики: «Держи его! Тащи!»

Евдоким, прижавшись спиной к стене дома, опасливо глядел на потасовку. «Этак, чего доброго, и меня цапнут за компанию», — подумал он и юркнул в какой-то двор, а оттуда без оглядки через забор, на скупо освещенную улочку.

Впереди, осторожно озираясь, улепетывало десятка полтора демонстрантов. Он нагнал их на Предтеченской. Худенькая женщина в длинной юбке, бежавшая позади всех, то ли споткнувшись, то ли запутавшись в подоле, вдруг упала на ухабистую мостовую. Евдоким подхватил ее на ходу за тонкую талию, поставил на ноги.

— Ушиблись? — участливо спросил он, прижимая ее к себе, чтоб удержать на ногах.

Она не ответила, оторвала его руку, кинулась вгорячах за остальными, но, коротко охнув, схватилась за наличник.

— Да позвольте же помочь вам, упрямая, — догнал ее Евдоким.

— Подите прочь! Не дотрагивайтесь до меня! — прошипела она.

— Тьфу! К ней по-хорошему, а ее будто… Вон городовой догоняет. Схватит за хвост — и в кутузку на ночлег! Юбчонка-то тю-тю! Располосовала в лоск… И пальто, глядите, будто им рынок подметали…

Женщина суетливо ощупала себя, повернулась. Свет фонаря упал ей на лицо. «Ух!» — взглянул Евдоким и опешил. Незнакомка, оказалась совсем молоденькой девушкой. «Ишь ты, краля…» — прикусил он губу.

— Вы меня не бойтесь, пожалуйста, — изменил он сразу тон, испугавшись, что она исчезнет в темноте так же внезапно, как и появилась. — Я Дунька… То есть я хотел сказать — Евдоким Шершнев. Это в училище меня Дунькой звали по-свойски, вот и привык, — пояснил он смущенно и снял перед ней картуз.

— Фу! Просто зла не хватает… Сломала каблук, тумба неуклюжая…

— Каблук что! Упаси бог ногу…

Евдоким во все глаза смотрел на «неуклюжую тумбу» и чувствовал, что его все сильнее сковывает непонятная робость. Помял в руке картуз, потом, согнув его вдвое, принялся торопливо чистить на девушке пальто. Чистил, а сам исподтишка, сколько позволял свет фонаря, разглядывал ее лицо то снизу, то слева, то справа. Да… Ничего не скажешь: посмотреть есть на что. Посреди подбородка вмятинка, губы припухшие, брови крутым взлетом вверх, как крылья волжской чайки, а коса, видать, аршина в полтора будет. Скрученная на затылке тяжелым узлом, она тянула голову девушки назад. Оттого, быть может, девушка казалась такой горделивой.

В нем взыграл самонадеянный упрямый чертик.

— Давайте я отнесу вас домой на руках, вам не дойти.

Она взглянула на него, как на блажного, и отказалась наотрез. Ей близко — до угла Сокольничьей и Алексеевской.

— О! Так и мне туда же! — обрадовался Евдоким.

— Да что вы говорите! Какое счастливое совпадение!.. — фыркнула девушка.

— Видит бог, я не вру. Иду с вокзала, только что приехал к тетке своей Барабоевой. Может, слыхали?

— Вы племянник Калерии Никодимовны? Ну и ну… — посмотрела девушка на Евдокима с интересом и вдруг засмеялась: — Ой, какая же она забавная! — Покачала головой, крылья на переносице строго сомкнулись.

— А вы чья же будете? — заинтересовался Евдоким.

— Соседка тетеньки вашей, Кикина. Знаете небось?

«Чудеса, — сказал Евдоким про себя. — Купчина Потап Кикин — паук-обдирала на всю Самару, а дочка ночами по митингам бегает. Не папанькиного духу, видать, и характером чересчур смела… Или то смелость от глупости? Глаза, между прочим, у нее чуть-чуть раскосые и беспокойные какие-то. Татарская кровь? А! Какое мне дело до ее глаз…»

Чтобы поддержать как-то разговор, спросил, кого разгоняла полиция в такой поздний час.

Девушка ступала, прихрамывая, и все тяжелее опиралась на руку Евдокима. Понемногу разговорилась. Не называя фамилий своих товарищей, рассказала, что произошло в земской управе.

— А полиция — дубье в ход. Ничего, недолго им еще тешиться. Недолго… Сегодня нас мало, а завтра все поднимутся. Умрем, а забастовку не прекратим! Будем бороться за свои права до конца! — заключила она сердито и смутилась.

Евдоким прищурился добродушно и насмешливо: «Эх, политики от зыбки!» Спросил: