Бувар и Пекюше - [16]

Госпожа Вокорбей, угрюмая на вид толстушка (к тому же на последнем месяце беременности), за весь вечер не раскрыла рта. Не зная, как занять соседку, Бувар заговорил о театре.

— Жена никогда не бывает в театре, — заметил доктор.

В бытность свою в Париже г‑н Мареско ходил только к итальянцам.

— Ну, а я, — проговорил Бувар, — я частенько ходил в партер Водевиля смотреть фарсы.

Фуро спросил у г‑жи Борден, любит ли она шутки.

— Смотря по тому, какие, — ответила она.

Мэр явно заигрывал с вдовой. Она шутливо его поддразнивала. Затем сообщила гостям рецепт приготовления корнишонов. Впрочем, хозяйственные способности г‑жи Борден были общеизвестны, да и ферма её славилась образцовым порядком.

— Не хотите ли продать свою ферму? — спросил Фуро у Бувара.

— Ей-богу, сам ещё не знаю…

— Как, даже Экайского участка не продадите? — подхватил нотариус. — Этот участок вам подошёл бы как нельзя лучше, госпожа Борден.

— Да, но господин Бувар слишком дорого запросит, — жеманно ответила вдова.

— Быть может, его удалось бы уговорить?

— Я и пытаться не буду!

— Полно, а что если вы его поцелуете?

— Давайте всё же попробуем, — предложил Бувар и облобызал её в обе щеки под аплодисменты собравшихся.

Почти тотчас же было откупорено шампанское; хлопанье пробок удвоило веселье. Тут Пекюше сделал знак слуге, занавески раздвинулись, и гости увидели сад.

Это было нечто ужасающее, особенно на закате солнца. Утёс торчал наподобие бугра, загромождая лужайку, этрусская гробница придавила грядки шпината, венецианский мост радугой взлетал над фасолью, а хижина казалась издали чёрным пятном, ибо друзья для вящей поэтичности спалили её соломенную крышу. Тисовые деревья в форме оленей и кресел тянулись вплоть до сражённой молнией липы, занимавшей пространство от аллеи до увитой зеленью беседки, где, точно фонарики, висели помидоры. Кое-где мелькали жёлтые круги подсолнухов. Красная китайская пагода казалась маяком, возвышавшимся на пригорке. Озарённые солнцем клювы павлинов ярко вспыхивали, а за калиткой, с которой сбили, наконец, закрывавшие её доски, расстилалась голая равнина.

Изумление гостей доставило истинное наслаждение Бувару и Пекюше.

Госпожа Борден пришла в восторг от павлинов, но гробница вызвала недоумение посетителей, так же как обгоревшая хижина и развалины стены. Затем все гости прошли один за другим по мостику. Чтобы наполнить бассейн, Бувар и Пекюше целое утро лили в него воду, но она просочилась между плохо пригнанными камнями, и дно было покрыто илом.

Гуляя по саду, гости позволяли себе критические замечания: «На вашем месте я сделал бы иначе». — «Зелёный горошек запоздал». — «По правде сказать, здесь у вас похоже на свалку». — «Если будете так подрезать деревья, то никогда не получите плодов».

Бувар объявил, что ему наплевать на плоды.

В буковой аллее он проговорил многозначительно:

— Мы побеспокоили одну особу. Надо попросить у неё извинения!

Шутка успеха не имела. Все знали гипсовую даму давным-давно.

Покружив по лабиринту, компания вышла к калитке с трубками. Гости изумлённо переглянулись, Бувар наблюдал за выражением лиц и, горя нетерпением узнать мнение соседей, спросил:

— Как вам это нравится?

Госпожа Борден расхохоталась. Остальные последовали её примеру. Кюре кудахтал, Гюрель кашлял, доктор вытирал слёзы, у его жены сделались нервные спазмы, а Фуро — человек донельзя беззастенчивый — выломал одного Абд-эль-Кадера и положил себе в карман «на память».

При выходе из аллеи Бувар решил удивить посетителей и крикнул во всё горло:

— Сударыня! К вашим услугам!

Тишина! Эхо молчало — должно быть, потому, что при перестройке риги с неё сняли высокую крышу с коньком.

Кофе был подан на пригорке: мужчины собрались было сыграть в шары, но тут все заметили, что из калитки на них глазеет какой-то человек.

Прохожий был худ, чёрен от загара, с тёмной щетинистой бородой; на нём были красные рваные штаны и синяя блуза.

— Налейте мне стакан вина, — проговорил он хрипло.

Мэр и аббат Жефруа сразу его узнали. Он работал прежде столяром в Шавиньоле.

— Ступайте с богом, Горжю, — сказал г‑н Фуро. — Просить милостыню воспрещается.

— Милостыню?! — вскричал человек вне себя. — Я семь лет воевал в Африке. Только что вышел из госпиталя. А работы нет. Что ж мне, грабить, что ли? Пропадите вы все пропадом!

Гнев мужчины сразу улёгся, и, подбоченясь, он смотрел на сытых буржуа, горько усмехаясь. Тяготы войны, абсент, лихорадка, нищенское, жалкое существование — всё это читалось в его мутном взоре. Бледные губы дрожали, обнажая дёсны. С высокого багряного неба на него лился кровавый свет, и от того, что он упрямо стоял на месте, всем стало не по себе.

Чтобы положить этому конец, Бувар протянул ему недопитую бутылку. Бродяга жадно выпил вино и пошёл прочь по овсяному полю, размахивая руками.

Поступок Бувара вызвал всеобщее осуждение. Такие поблажки только поощряют простонародье к беспорядкам. Но Бувар, раздражённый тем, что гости не оценили его сада, принял сторону народа, и все заговорили разом.

Фуро восхвалял правительство, Гюрель признавал на свете только одно — земельную собственность. Аббат Жефруа сетовал на равнодушие к религии. Пекюше обрушился на налоги. Г‑жа Борден восклицала время от времени: «Ненавижу Республику».