Бурятские сказки - [3]

…конь руками машет,

То вытянется, как налим,

То снова восемь ног сверкают

В его блестящем животе.

Поразительна перекличка и тождество образов — сказочного, рожденного в глубине веков на земле традиционного коневодства, и современного, интуитивно точно выписанного замечательным русским поэтом.

Выше уже говорилось, что буряты с давних времен находились в тесной культурной взаимосвязи с народами Центральной Азии и Гималайского региона, что наложило отпечаток на самую культуру бурятского народа. В Бурятии существовала богатая литературная традиция, основанная на старомонгольской письменности. Существенным компонентом этой традиции являлись переводы с индо-тибетской литературы, в частности фольклорной. У монголо-язычных племен широко распространились такие сборники сказок, как «Тридцать два рассказа львиного трона» или «История Арджи-Бурджи», «Двадцать пять рассказов Ветала» или «Волшебный мертвец», сюжеты из «Панчатантры» и др. Что характерно, многие сказки и притчи индо-тибетского происхождения обрели на бурятской почве и устную форму бытования. В результате они подверглись определенным изменениям, сообразуясь с конкретными условиями жизни бурятского народа и его художественно-эстетическими взглядами, а часть из них органично вплелась в ткань многих оригинальных бурятских сказок. Например, такая сказка, как «Бестолковый Эрхин», имеющая несколько вариантов, восходит к сказке «Знахарь со свиной головой» из сборника монголо-ойратских сказок «Волшебный мертвец», переведенного с тибетского оригинала, который в свою очередь хранит индийские истоки. То же самое можно сказать и о бурятской сказке «Женщина и лиса». Сюжет ее был заимствован, подобно и другим, здесь не упоминаемым сюжетам, из рассказов древнеиндийского литературного памятника «Панчатантра».

Мне не раз доводилось слушать эти «устные народные пересказы» от старожилов — носителей живой фольклорной традиции, и впечатления об этом выразились в стихах:

Знаю: от просторов Индостана

до степей далеких и тайги

по тропе забытой караванной

кочевали сказки и стихи.

Вечер. Гаснут солнечные краски.

И устами старца в Кижинге

Индия рассказывает сказки

на старобурятском языке.

И я верю в прошлое и в завтра,

а у сказок радостный конец.

Говорят, кто знает «Панчатантру»,

тот в любом столетии мудрец.

Если говорить о русско-бурятских фольклорных связях, которые исторически возникли позже, то и здесь просматриваются интересные параллели, свидетельствующие о том, как традиции дружбы и добрососедства находили своеобразное отражение и в сказочном творчестве. Показательной в этом смысле является заимствованная бурятская сказка с красноречивым названием «Как русский Фомка надул двух попов», которая стала прототипом известной бурятской сказки «Балан Сэнгэ». Известны и другие примеры бытования русской сказки на бурятском языке. Но мне хотелось бы привести свое личное наблюдение. Русскому читателю с детских лет хорошо знакома сказка о царевне-лягушке. Она была широко распространена среди восточнославянских народов, особенно в России, где существовало тридцать шесть вариантов этой сказки. Я же осмелюсь допустить, что есть ее бурятский аналог в заключительном сюжете многослойной сказки «Ута-Саган-батор», опубликованной впервые в 1903 году. В примечаниях ко 2-му тому «Народных русских сказок» А. Н. Афанасьева (Москва, 1985) указывается, что сказки о царевне-лягушке «из репертуара русских сказочников… перешли в репертуар сказочников неславянских народов СССР, например башкир и татар, испытав определенную творческую трансформацию и восприняв традиционные мотивы сказок этих народов». Не исключено, что то же самое произошло со сказкой о царевне-лягушке и на бурятской фольклорной почве. Ведь пути сказочных сюжетов воистину неисповедимы. Не случайно в мировой фольклористике привилось понятие «бродячие сюжеты». Для этих сюжетов не существует ни национальных границ, ни пространственно-временных преград. Вместе с тем убедительно звучит и теория самозарождения сюжетов, ибо она позволяет объяснить, почему бурятская сказка «Лисица-сваха», бытующая за тысячи километров от Западной Европы, разительно напоминает знаменитую французскую сказку «Кот в сапогах». Только хитроумного кота в бурятской сказке заменяет не менее изобретательная лисица, людоеда — властителя замка — злое чудовище-мангатхай, короля — хан Хартаган, а маркиза де Карабаса — Хинхунай, который, подобно своему французскому собрату, из бедняков становится зятем правителя страны. Схожие по многим узловым эпизодам, обе сказки чрезвычайно занимательны, полны неистощимой выдумки и национальной специфики. Но в бурятской сказке, пожалуй, больше неуемной первозданности, а во французской — изящества. Это понятно, поскольку автором последней является не народный сказитель, а профессиональный литератор Шарль Перро (1628–1703), на склоне лет обратившийся к фольклору и благодаря обработанным им народным сказкам обессмертивший свое имя.

Бурятия в силу своего географического положения и исторических судеб стала своего рода перекрестком на путях различных этносов и культур, шедших с Запада и с Востока. Неспроста ведущий караванный путь, связывавший Россию со странами Дальнего Востока, пролегал через Кяхту, расположенную на юге Бурятии. Именно в Бурятии, на границе Сибири и Монголии, сошлись две мировые религии — буддизм и христианство, уживаясь с древним верованием бурят — шаманизмом, что нашло отражение и в местном фольклоре. Любопытна причудливым отзвуком этих обстоятельств бурятская сказка «Иван Паднис». Главный персонаж носит русское православное имя, в борьбе со злым духом — альбином (порождением анимистических представлений шаманистов) он в одном из эпизодов обращается за помощью в буддийский храм — дацан, но самых верных друзей находит среди лесных зверей. В оригинале сказки, имеющей, безусловно, древнюю основу, встречаются и заимствованные из русского языка слова, такие, как «город», «солдат», свидетельствующие о более поздних во временном отношении жизненных реалиях.