Буря в полдень - [29]

Так мы думали. Но, откровенно говоря, где-то в подсознании уже поселилась и крепла мысль, что мы питаемся иллюзиями, что в Вильнюс нам не вернуться не только завтра, но и через месяц, а то и через год. Ведь сейчас только начало войны. Все говорит о том, что это начало неблагоприятно для нас. А может, рано судить? Ведь это только второй день войны. Все еще впереди…

Ночь в колхозе прошла спокойно. Рано утром мы услышали пенье петухов и, чувствуя ломоту в костях, выбрались из-за парт, за которыми ночью дремали. Колхозница принесла яйца, но пожаловалась, что у нее нет хлеба. Кое-как позавтракав, мы отправились в Минск, пригород которого маячил вдалеке, словно утонувший в утреннем тумане…

Перед самым городом, когда мы выбрались на широкую дорогу, началось истинное столпотворение. Непрерывным потоком катили грузовики и легковые машины, брели беженцы; прямо по полям лошади тащили орудия, утыканные ветками деревьев. Лошади тоже были замаскированы ветками. Никто нас не останавливал, не спрашивал документов. Мы въехали в город и остановились у огромного недостроенного здания, — кажется, Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии.

И тут же завыла сирена воздушной тревоги. Прохожие бросились бежать. Следуя за другими, мы спустились в подвал недостроенного здания, оставив машину на улице. Здесь отчетливо был слышен грохот зениток и разрывы падающих бомб. Дрожали потолок и стены, на нас сыпалась штукатурка. Но здесь, где за несколько минут собралось не менее двухсот человек, было как-то спокойнее, почему-то не верилось, что в такое скопление людей может попасть бомба. В подвале царил полумрак, можно было различить лица, и я узнал нескольких товарищей из Каунаса, в том числе работника ЦК Йонаса Зданавичюса, с которым не совсем ладил, так как не выносил его грубого характера и левацких загибов (позднее он погиб на фронте во время несчастного случая). Зданавичюс начал убеждать, чтобы мы, литовцы, как только кончится бомбежка, вместе отправились на восток, так как речи не может быть о возвращении домой. У него нет точных сведений, но он не сомневается, что Каунас уже оккупирован, а то и Вильнюс.

Я сказал, что, на мой взгляд, двигаться такой толпой (из Каунаса и Вильнюса сюда прибыло человек двадцать) нет смысла. Если уж ехать дальше, не думая больше о возвращении домой, то гораздо удобней это сделать небольшими группками, ведь так легче пристроиться на грузовик или на поезд… Зданавичюс со мной не соглашался, требовал, чтобы я выполнял его указания, но я ответил, что тут он для меня не начальник…

А бомбы все рвались и рвались, падая где-то рядом, и иногда казалось, что потолок и стены нашего убежища раскачиваются и вот-вот рухнут. Когда бомбежка затихала, люди начинали шепотом разговаривать. О своих будничных делах, о бабушке, оставленной дома, о детях, отдыхающих за городом, о том, что нарушилось движение городского транспорта, что сегодня утром были перебои с продуктами. Словно сговорившись, люди избегали упоминать о войне, но изредка кто-то тяжело вздыхал или раздавалось:

— О господи, господи…

В убежище поговаривали, что германские самолеты налетают волнами, одни сбрасывают на город фугаски и зажигательные бомбы, а через минуту появляются новые — и так без передышки… Никто не знал, правда ли это. Поговаривали о шпионах и диверсантах.

Конечно, шпионы были на самом деле, но люди, а иногда и органы милиции или солдаты представляли, что шпионов и диверсантов очень много, и хватали каждого подозрительного. После того, как мы встретили на границе Белоруссии Йонаса Марцинкявичюса, его задержали где-то под Минском. Подозрение прежде всего вызывала его броская, кустообразная шевелюра, к которой каунасцы давно привыкли; тут именно из-за нее его приняли за шпиона. Сам Марцинкявичюс впоследствии мне рассказывал об этом случае. Когда его уже собирались ликвидировать, мимо проезжал какой-то командир Красной Армии, знавший Марцинкявичюса еще по Каунасу. Он остановил свою машину и крикнул:

— Послушайте, что тут происходит?

— Меня хотят расстрелять, как немецкого шпиона… — ответил Марцинкявичюс.

Командир выскочил из машины и потребовал отпустить своего знакомого. Но кто-то из окружающих сказал:

— Вы только посмотрите, какая у него шевелюра… Да и документов у него нет…

Документов у Йонаса Марцинкявичюса никогда не было, без них он прожил и всю войну. Это может показаться невероятным, но так было. Некоторые эпизоды, связанные с его «беспаспортным состоянием», я расскажу в дальнейшем.

— Именно это и доказывает, что задержанный вами не шпион, — убеждал командир. — Шпион будет одеваться и вести себя так, чтобы его никто не отличил от наших людей. Он был бы никудышным шпионом, если бы отправился шпионить с такими волосами. Во-вторых, вам следовало бы знать, что у шпионов всегда есть документы, и очень ловко подделанные, которые трудно отличить от настоящих…

Аргументы показались убедительными, Йонаса отпустили, и командир, усадив его в свою машину, помчался дальше…

…А на Минск все падали и падали бомбы. В укрытии мы просидели очень долго, казалось — вечность. Выйти никто не пытался, потому что не было отбоя. К счастью, ни одна бомба не угодила в дом, в подвале которого мы сидели, хотя потолок и стены все время дрожали и качались.