Буря - [201]

— Да потому, что мы до сих пор не имеем никаких известий о нашем отряде, — заговорил раздражительно Калиновский, нервно жестикулируя и подергиваясь всем телом, — а это, по–моему, худо…

— А по–моему, хорошо, отлично, великолепно, восхитительно!

Калиновский пожал презрительно плечами.

— При удаче региментарь прислал бы немедленно известие.

— При неудаче! — даже привскочил выходивший из себя гетман. — При не–у–да–че прислал бы, конечно, чтобы предупредить нас, чтоб… триста перунов! А при удаче к чему ему торопиться? Ведь он мог же и загоститься в этом разбойничьем гнезде. Пока всех перевяжешь, пока всех их добро упакуешь, нужно время… Не так ли, панове? Ведь логика вопит за меня… но многим она чужда; впрочем, nomina sunt odiosa[83], — протянул он руку к ковшу и, наполовину расплескав его по дороге, опрокинул в рот.

— Конечно, — поддержал гетмана Сенявский, — могли загоститься, и наверно…

— Только при неудаче Ясноосвецоный сын гетмана поспешил бы дать известие, — подхватили хором молодые.

— Но при неудаче, — обвел всех Калиновский презрительным, уничтожающим взглядом, — он мог быть отрезан, мог быть поставлен в совершенную невозможность дать кому- либо знать, мог быть лишен… мало ли что!

— Как? — завопил гетман, — пан польный позволяет себе взводить такую напраслину на моего сына? На лучших воинов, опытных и храбрейших вождей? То, проше пана, оскорбленье гонору, — шипел он, стуча костлявою рукой по столу и сверкая яростно своими оловянными, вспыхивающими зеленым огнем, глазами. — Одна мысль, чтоб этот подножный сор, эта пся крев могла нанести какой–либо вред нашему славному, шляхетскому панству, — есть преступление!

Среди вельмож послышался глухой ропот.

— Не оскорблять я думал шановное наше рыцарство и доблестных воинов, — возвысил дрожавший от гнева голос польный гетман, — я их не менее чту и головой лягу везде за нашу честь… но я хочу сказать, что мы относимся к нашим товарищам чересчур небрежно… Стоим здесь бездеятельно, беспечно предаемся забавам, в полной неизвестности даже, где наш враг… не посылаем к действующему войску ни разведчиков, ни летучих отрядов, ни сами к ним не подвигаемся на помощь…

— Слыхал, слыхал! — перебил польного раздраженный Потоцкий. — Егомосци желательно бросить нас всех под колеса фортуны для приобретения дешевеньких лавров? Ха–ха! И для кого это нужно подымать и двигать в степь такую грозную силу? Для какого–то отребья! Да с ним позор шляхетству и сражаться! Батожьем его разогнать, вот что!

— Ясноосвецоный прав, — отозвался Корецкий, — и я отдаю в его распоряжение всех моих доезжачих и псарей…

— Я сам презренное быдло считаю ничтожным, — заговорил снова Калиновский, — но Беллона капризна… Марс непостоянен… Сила мыши ничтожна перед силой льва, но упади он в яму, и мыши могут наброситься на него и загрызть насмерть.

— Хотя бы его загрызли не только мыши, но и блохи, не двинусь вперед ни на шаг! — вскрикнул высокомерно Потоцкий. — Сам король мне пишет, чтоб я не рисковал войсками, остановил бы военные действия на Украйне, что он сам приедет сюда и усмирит без кровопролития бунт. Хотя его воля не указ нам, но здесь она благоразумна, и я готов ей подчиниться… Рисковать коронными и панскими войсками, обрекать их на голодную смерть — это безумие… это… это… преступное стремление поставить на карту судьбу отчизны ради личных заносчивых химер…

— Да ведь здесь войскам больше угрожает голод, — схватился Калиновский с канапы и начал быстро ходить взад и вперед по палатке, — ваша ясновельможность изволили приказать выжечь на три мили вокруг все села и хутора…

— Да, приказал, потому что моя воля — закон, — воскликнул визгливо гетман, — и никто мне перечить не смеет!

Я и местечки, и города — все смету здесь как сор, чтобы не смели хлопы бежать, чтобы быдло не отходило от панской работы! Я им покажу… сто чертей их матери!..

Адам Кисель, не принимавший участия в бражничестве, сидел и теперь молча в стороне и, склонивши свою седую голову на руки, думал горькую думу: «Зачем я здесь, среди этой пьяной, ненавидящей нас всех толпы? Разве они собрались утвердить закон, защитить благодетельный порядок, насадить благо? Разве мой голос, голос презренного для них схизмата, может обуздать разнузданное распутство? Пока верилось, что между ними найдутся благоразумные, трезвые и примкнут ко мне, до тех пор и чувствовал я, что честно служу моей родине, но когда я в это не верю, то мое присутствие здесь не есть ли трусливая нерешительность, граничащая с изменой? Да, да!.. Ведь те забитые, задавленные, взявшиеся за оружие — единственные герои и истинные сыны своей матери Украйны… О горе, горе!» — подымался в его душе бессильный вопль и наполнял жгучими сомнениями голову.

— Я знаю, — остановился между тем с вызывающим видом перед гетманом дрожавший от негодования Калиновский, — знаю, что я польный гетман и должен подчиниться коронному, знаю, что в силу этого обстоятельства мой самый искренний, самый лучший совет не будет принят в резон, но я знаю, что через это пострадает и отчизна. Коротко: я убежден, что мы на краю пропасти, я убежден, что этот беглец не шпион, не подкупленный переметчик, а правдивый вестник.