Буря - [11]

— Я плевал на всех, — сказал Мацейс. — Но куда же нам пойти?

Они топтались посреди улицы и не знали, куда им деться. Улица была длинная и безлюдная. В редких деревянных домах кой-где ещё светились окна, и, может быть, оттого, что луна светила над городом, зеленая и холодная, особенно приветливыми казались эти домашние огоньки, просвечивавшие сквозь занавески и горшки с цветами. Вдруг они погасли все разом, точно кто-то увидел нехорошие лица людей, в раздумье стоявших на улице, и поторопился погасить свет в домах и притвориться спящим, чтобы те поскорей прошли мимо.

— Собственно говоря, мы ещё можем пойти на судно, — продолжал Мацейс. — Мы можем переночевать на судне, и это будет очень хорошо. Найдутся ребята, которые, в случае чего, подтвердят, что мы обе ночи ночевали на своих койках.

— Я на судно не пойду, — глядя под ноги, ответил Шкебин.

Егешко смолчал, он только зябко передернул плечами и помотал головой. Казалось, он опять сейчас станет бормотать: «Я боюсь, Жорочка, боюсь…»

Долго они молчали, наконец Мацейс выругался:

— Хорошо. Но я ещё не настолько пьян, дорогие мои, чтобы валяться в сугробе. С некоторого времени вам нервы не позволяют ночевать на борту. Я вас спрашиваю, — куда пойти?

Кто-то негромко окликнул его: «Мацейс? Жора?» — и ещё двое из тех, что гуляли с ними на кладбище, осторожно перелезли через забор и, по колени в снегу, выбрались на середину улицы. Один был матрос в ободранном бушлате и в норвежской вязаной шапочке, другой — тот самый мальчишка, который только полсуток назад впервые попал в Заполярье.

— Дело такое, — сказал Мацейс. — Нужен ночлег.

Он знал: у парня в шерстяной шапке должен быть ночлег на берегу. Месяца два назад, за озорство, его списали с судна.

— Своих коек нету? — проворчал шерстяной берет. Его сонные и пьяные глазки вдруг заморгали от любопытства. Он что-то понял и даже присвистнул от удовольствия.

— Списали всех троих?

— Об этом — после, — со злостью ответил Мацейс. — Списали или сами списались — твоё дело маленькое.

Он повел бровью в сторону незнакомого парня. Берет чуть заметно махнул рукой: дескать, а что он поймет-то? Сам видишь, еле на ногах стоит.

— Что ж, придется пойти до Юшки.

— Я слыхал, что его уже…

Теперь Мацейс сделал жест рукой, который мог означать: «его уже как ветром сдуло».

— Врут. Никуда не делся.

— Значит, под бочками?

— Нет, под соломой.

Приезжий парень тер лоб ладонью, точно хотел стереть с себя всё: и головную боль и одурь этой ночи. О чём шел разговор? Он ни слова не понимал. Между тем шерстяной берет скомандовал: «Ну, пошли!» — и первый двинулся с места. И опять Мацейс слегка повел бровью в сторону пятого в их компании, и опять берет махнул рукой: дескать, что ж попишешь, не оставлять же его здесь, чтобы ещё один замерз, а парень пьян, ничего не соображает.

Они пошли мимо заборов, обтянутых по верху колючей проволокой, мимо цейхгаузов и бараков, они переходили под шлагбаумами железнодорожные пути и перебирались через остановившиеся на путях товарные составы. Долго они шагали по шпалам, пока караульный стрелок не согнал их окриком на протоптанную в снегу тропинку. Тогда они пошли в затылок друг другу, не оборачиваясь и не переговариваясь, пять человек, пять сутулых теней на снегу, с руками, засунутыми в карманы. Уже не попадались по пути жилые дома; здесь, обнесенный глухими заборами, на километры тянулся торговый порт, и, хотя была ночь, по ту сторону заборов непрерывно визжали лебедки, шипел пар, перекликались гудки и лязгало железо.

Набежали внезапно облака, стало темно.

— Я говорил, — будет ветер, — проворчал шерстяной берет, запахивая свою драную куртку, и остальные, не отвечая, тоже запахнули пальто и бушлаты и подняли воротники.

— Мне рассказывал один капитан, что в зимние штормы… — заговорил вдруг приезжий и ничего больше не сказал, потому что его ударили кулаком в спину.

— Ну? — взвизгнул Егешко. — Что в зимние шторма? Мы не интересуемся зимними штормами. Что вы ещё можете нам рассказать?

Голос Мацейса негромко окликнул его из темноты:

— Прекратить истерику! Пускай болтает.

Опять они зашагали молча. Луна выглянула ещё раз и осветила вокруг какие-то огромные снежные глыбы. Можно было подумать, что необычной силы метель прошла здесь и навалила сугробы на высоту трехэтажных домов. Тут из-под снега торчали ящики, тысячи ящиков, наваленных друг на друга, рядом — глыбы пиленого льда, еще дальше — бочки, горы льда и горы бочек. Где здесь могло быть жилье среди этого нагромождения льда, ящиков, бочек, строительных материалов, заваленных снегом? Далеко на железнодорожных путях светилось окошко в будке стрелочника и перемигивались разноцветные огоньки семафоров, — тут было безлюдье. По временам на территории порта вспыхивало дрожащее зеленое сияние и пронзительно скрежетали по железу электрические сверла, и тогда зеленоватые отсветы прыгали по этим снежным конусам.

— Здесь-то здесь, — пробормотал шерстяной берет, — да не так просто сыскать его берлогу.

Странный шум надвигался со стороны залива. Все разом подняли головы к небу. В разорванных, стремительно набегавших тучах металась луна. Снова стало темно, и кто-то крикнул в темноте: «Так и есть — шквал! Не теряйте друг дружку!» А затем налетела метель.