Буря - [14]

— Здесь любил сидеть отец. Его почему-то называли «сумасшедшим». Он мечтал вслух, мечтал, что куда-то уедет или что Слободка будет, как Нью-Йорк, говорил, что люди перестанут воевать, что не будет погромов. А погиб на войне. Мне рассказывали, что он бежал впереди, что-то пел. Пуля попала в грудь…

— Обидно, что он уехал почти накануне революции. Он понял бы… У нас никто не зовет таких людей сумасшедшими.

— А я не думаю, чтобы отцу пришлась по душе эта жизнь. Он был ребенком. Вы не такие… Вы — прокуроры, честное слово! Ося, завтра я уезжаю. Я хочу тебя спросить об одном… На этой скамейке я сидел с тобой. Ты не помнишь, ты тогда еще в штаны делал… Это связывает или нет? Почему ты все время хочешь от меня отгородиться?

— Я не отгораживаюсь, это выходит само собой. Поверь, мне самому больно… Когда ты написал, что приедешь, я обрадовался. Ведь это счастье — найти брата! А когда ты приехал, я понял, что ты — чужой, и связывает нас только мама. Зачем лгать? Если бы ты приехал несчастный, может быть, вышло бы иначе… Но тебе ничего не нужно…

— Только ласка.

— Разве можно это заказать? Я тебе скажу просто, и ты не расспрашивай — мы очень много пережили. Было тяжело. Наверно, еще будет… Но это — наше. А ты пришел со стороны и хочешь, чтобы я раскрыл перед тобой душу.

— Я хочу повалить стенку, а ты все время ее подпираешь.

Осип помолчал, потом тихо ответил:

— Мы оба бессильны — стенка в нас.

Из Варшавы Лео ехал в одном купе с депутатом Шомье. Депутат расспрашивал о России.

— Я счастлив, что там побывал, — говорил Лео. — Это удивительная страна. За двадцать лет они сделали больше, чем мы за сто. Если будет война, они побьют немцев, будьте уверены. Это даже не люди, это камни…

Шомье недоверчиво усмехался:

— Такими камнями танки не пробьешь. Я читал отчет военной комиссии… Вам показали фасад. Воевать они не могут — у них нет ни кадров, ни дисциплины, ни транспорта.

Лео вышел на какой-то французской станции, чтобы размять ноги. Прошел дождь; пахло глициниями. Полураздетый телефонист пел: «Мими, Мими, меня возьми»… Кто-то сказал: «В газетах пишут, что через месяц война. Тогда и меня возьмут… Пойдем пока что опрокинем стаканчик»… Девушка, глядя в зеркальце, задумчиво водила помадой по губам. Было тихо, грустно и приятно. Лео с облегчением подумал: «Вот я и дома».

6

— Спасибо, что ты меня вытащила, — говорила Рая. — Ты видела это явление?

— Противный?

— Нет. Почему противный? Кажется, симпатичный. Привез мне чудесные духи, трогательно. Но о чем мне с ним говорить?.. Валя, какая ты счастливая — едешь в Москву!..

У Стешенко часто собиралась молодежь. Алексей Николаевич с несколько старомодной любезностью ухаживал за подругами дочери и вовремя уходил к себе. Жена его, Антонина Петровна, отличалась хлебосольством: даже в трудные времена она потчевала гостей Вали пирожками с повидлом или пышками. Сегодня она хлопотала с утра: было что отпраздновать — Валя давно мечтала попасть в московский киноинститут, наконец-то сбылись ее желания. Антонине Петровне страшно было расставаться с единственной дочкой, но она утешала себя: кто знает, может быть у Вали вправду талант?..

Валя не была ни красавицей, ни дурнушкой; ее лицо, самое что ни на есть обыкновенное, преображала смутная, едва заметная улыбка, и в такие минуты Валя казалась привлекательной. Все в ней было смутным; она не любила ни резких жестов, ни точных определений. Мать говорила: «Ты у меня какая-то сонная, не знаю только, когда проснешься». В Валю влюблялись, но не серьезно — на вечер, на неделю; она не отстраняла и не подпускала ближе, оставаясь для случайных поклонников милым расплывчатым воспоминанием. Как-то она сказала Рае: «Говорят, что крупные натуры не годятся для семейного счастья, а я останусь одна не потому, что большая, а потому, что другой, неудобной формы»…

Вот и Валя уезжает. Скоро не останется никого из старых друзей. В школьные годы они шутя прозвали себя «Пиквикским клубом» — в честь Бори Пики. Алексей Николаевич шутил: «Четыре девицы и один кавалер». Девочки в ответ прыскали: смешно подумать, что Боря может ухаживать… Лицо его напоминало ком глины, над которым скульптор только начал работать; все выпирало — мясистый нос, скулы, растрепанные брови; а среди этого хаоса чудесно светились большие серые глаза. Боря был механиком, писал стихи, но никому их не показывал. Он жил с матерью на окраине города. Вера Платоновна Пика рано овдовела — муж ее погиб на гражданской войне; всю свою жизнь она вложила в сына. Это была скромная женщина, малограмотная, но с большим знанием человеческих чувств. Когда «Пиквикский клуб» собирался в бедной комнатке, где жила она с Борей, девушки каждый раз поражались уму и чуткости Веры Платоновны. Валя однажды сказала Рае: «Учимся, читаем, хотим что-то понять, а ведь Вера Платоновна и не читала ничего, а все понимает, абсолютно все…»

— Валя, какое тебе выпало счастье!..

Антонина Петровна принесла бутылку малаги.

— А Зиночка где?

— Наверно, сейчас придет.

Зина Митрофанова была натурой страстной, но скрытной, и люди, которые ее мало знали, говорили — «гордячка». А подруги удивлялись ее внутренней самостоятельности, воле, своеобразию. Теперь она готовила дипломную работу. И какую же странную тему она выбрала: «Преодоление смерти в древнем эпосе»! Она снимала крохотную комнатушку на окраине города, жила плохо, но никогда не жаловалась. Ну и характер, — думала Антонина Петровна, когда голодная Зина ни за что не хотела притронуться к вкусному пирогу, весело отвечая: «Вы не сердитесь, я только-только пообедала»… Была она одинока: мать умерла четыре года тому назад, отца Зина не знала, он разошелся с матерью, когда девочка едва научилась выговаривать слово «папа». Рассказывали, будто у нее был жених, который не вернулся из Испании; может быть, это и выдумали;— Зина охотно выслушивала признания подруг, умела подбодрить, утешить, но своих тайн никому не поверяла.