Буря - [48]

Поднялся. Голова была тяжёлой не столько от бессонной ночи и духоты, сколько от нагромоздившихся проблем. Нет, «ладно» уже не будет никогда! Но за что? Я вспомнил отца Григория, его слова о всемогуществе, вездесущии и всеведении Божьем, и опять с горечью воскликнул: «За что? За что?»

Поклоны после всего, что произошло, делать не хотелось.

Я умылся и вышел на кухню. Бабушка привычно хлопотала у плиты. Не глядя на меня, спросила: «Выспался? Кушай давай поживее да поезжай с Богом».

Я выразил удивление:

— Что, отца уже нет?

— Дак выставка у него седни.

«Ах, да! Как же я забыл?.. Ну что, и я поеду… — решил тут же. — Даже — лучше! При всех в глаза его бесстыжие погляжу!»

И я даже представил, как при всех смотрю в его бесстыжие глаза, как отец, весело суесловя у своих картин, сначала не придаёт этому значения, потом останавливает на мне внимание раз, другой, третий, наконец догадывается, ему становится неудобно, речь его сбивчива, он уже отворачивается, стараясь избегать моего пепелящего взгляда. А я назло гляжу и гляжу…

Мысленно разделавшись с одним полюбовником, принялся за другого или за другую.

Значит, так…

Я вхожу и, не здороваясь, от порога, скрестив на груди руки, смотрю. Она перестаёт наконец щебетать, улыбаться и заниматься ерундой и, осознав низость своего поступка, ползает у меня в ногах и просит прощения…

О, женские слёзы! Если бы не вы, не было бы вам век прощения!..

В общем, я оставляю ее жить… Но без себя… Пусть теперь на опыте узнает, как это плохо…

Расправившись заодно и с завтраком, я решил всё же звякнуть самому знаменитому в области писателю. У Филиппа Петровича трубку не взяли. Я перелистнул страничку телефонной книжки, нашёл номер Лапаевых.

Трубку взял Анатолий Борисович. Разговаривать с «молодым писателем» на такие серьёзные темы я, разумеется, не собирался. Только спросил, не ведает ли он, куда подевался Филипп Петрович. «А ты разве не знаешь?» Я насторожился, спросил, что именно. «Инфаркт же у него опять. Уже второй». «И что, умер?» — «Сплюнь! Жив, слава Богу! Во второй больнице лежит. Почти три недели». Я поинтересовался, где это. «Наверху, у пожарки, недалеко от площади Лядова». Я сказал, что знаю. Поинтересовался, пускают ли к нему. И, когда узнал, что больной уже ходит, решил навестить его.

Бабушка, во время моего разговора стоявшая с перекинутым через плечо полотенцем, одобрительно кивала головой. И столько скорби, столько заботы было в её старчески прекрасных глазах! Услышав о болезни, бабушка покачала головой. И я не понял, чего было больше в этом движении — сочувствия к больному или досады на промолчавшего о болезни отца. Тут же засуетилась.

— Не знаю даже, чего ему теперь можно, а чего нельзя. Так сразу и не сообразишь.

И тут же ушла к себе развязывать заветный чулочек. Вынесла три рубля.

— Зря не трать. Узнаешь, что нужно, сходишь и купишь. И о нашей беде ни слова, ни-ни. Нельзя ему теперь волноваться. Сердце — это тебе не что-нибудь, поберечь надо. Так, мол, и так. У нас, мол, всё хорошо, а вы поправляйтесь с Богом. Понял? Всё запомнил? Смотри! Брякни только!

— И что будет? — попробовал скривиться я.

— Будет! Тебе бы всё шуточки? А дело это, милый, серьезное… Ты, милый, с этим делом не шути.

«Милый» — означало примерно то же, что «космонавт» в бабушкином лексиконе, и ничего хорошего мне не сулило. И я примирительно пообещал: «Не маленький, разберусь».

— Кабы так… — сомнительно тряхнула она головой и махнула рукой отрешённо: — Ладно, ступай, ступай с Богом. — И тут же: — Погоди-ка! Дай перекрещу.

И, как в детстве, осенила меня своим широким крестом, не сильно, но чувствительно стукнув заскорузлым троеперстием сначала в лоб, затем в грудь, а потом в правое и левое плечо.

9

Не знаю, от чего должно было оградить меня это крестное знамение, бури во мне оно, во всяком случае, не укротило. Весь путь до площади Лядова я сидел как на иголках. За окнами трамвая, а затем другого трамвая, подымавшегося по Окскому съезду через второй мост, проплывали то неказистые дома нашего, а затем соседнего посёлка, проплыли мимо ДК ГАЗ, универмаг, автомеханический техникум, управленческие и вспомогательные корпуса автогиганта, после пересадки, с горба второго Окского моста, — вольная ширь реки, на подъёме, с высоты съезда, в туманной дымке — Канавино, Сормово, дома, цеха, дома, цеха… Я знал, что там, где дымили трубы и чернели цеха, строили не только корабли на воздушных крыльях, но и подводные лодки, и знаменитые МИГи, и что об этом не принято говорить, как о военной тайне… Вообще, весь город был сплошной военной тайной, закрыт для посещения иностранцев. Их и в остальной «эсэсэр» не очень-то допускали. А вон с той вышки даже глушили их вражеские голоса. Заботились. «Спасибо партии за это!» И всё же мне было не до шуток. Как быть, что делать? Любовь, счастье, зависть, предательство, ненависть. Почему так? Почему так-то? Эти жизненно важные вопросы за сотни, тысячи лет так и не были, оказывается, решены человечеством. Никто во всём мире не мог меня от них защитить. «Спасибо партии за это!» Спасибо… Но что, собственно, должен был решить я, как именно поступить и что конкретно сделать? Как можно было со всем этим жить, и не только отцу и… этой смотреть в волоокие глаза, но, главное, — маме, Филиппу Петровичу, всем, кто к этому так или иначе был причастен?