Буря - [20]

— Ну, поедете к отцу Григорью? — толкнула меня бабушка.

— Поедем, отстань!

— Господи, помилуй! Опять не с той ноги встал!

— Свободна!

— Свободна… Ишь! Знамо, свободна. А ты в церкву ездил или куда? Там тебя так выучили со старшими разговаривать?

— Там!

— Та-ам… Дать бы тебе по брылам! Не стыдно?

Я молчал.

— Не стыдно, спрашиваю?

Я безмолвствовал.

— У-у, неудашный!

И она удалилась. Нет, определенно мне сегодня было не до нежностей. Но оговорюсь сразу, всю эту безмозглую околоцерковную толпу я всё-таки не смешивал с Евангелием. Они — одно, Евангелие — совершенно другое. И это было для меня ясно, как Божий день.

Вечером уже на трезвую голову и в нормальной обстановке мы обсуждали вчерашнее происшествие. И пришли к общему выводу: православие — одно, клерикалы — совершенно другое. И отнесли это к работе спецслужб. Приглянулся всем и мой нацеленный на будущее обновленческий проект. Скажу сразу, навеян он был содержимым отцовой тетрадки. Тут я впервые, шёпотом, упомянул о ней. И что тут началось! Принеси да принеси! Дай почитать да дай почитать!

— Только из моих рук! А лучше у нас дома. Мама с Митей завтра на две недели к своим родителям под Владимир уезжает, у отца какие-то неотложные дела в университете. Хотите — приходите.

— А удобно? — спросила Mania.

Я, разумеется, не унизился до своей плоской шутки об одеяле, которое спадает, когда спишь на потолке, и сказал:

— Бабушка только рада будет. Предлагает поехать в Великий Враг.

— Село? — спросила Mania. Я кивнул. — Красиво! Вели-икий Вра-аг! И что там?

Я рассказал про отца Григория, немного про Дедаку.

— Хочу! Вер, Люб — вы как?

Они неопределённо пожали плечами. Mania приняла это за согласие, спросила:

— Когда?

— У бабушки и спросим.

Решено было собраться завтра у нас к двенадцати. Бабушку я должен был не только известить, но после сегодняшней выходки умаслить.

Вечером по пути на родину я заскочил к Елене Сергеевне. И, как в песне поется, «от первого мгновенья до последнего» был ею потрясён. Такою я её ещё не видел. Она порхала по дому как мотылёк, опахивая меня дурманом навитых кудрей, взбитых локонов, смущая порывом телячьих нежностей, вульгарностью неосторожно обнажавшихся ног. Относительно обнажённых ног у меня имелась теорема: почему их голизна на пляже должна означать одно, а в других местах — совсем другое? В школу, например, почему не ходят нагишом? Когда я был маленьким, думал, потому что холодно. Но это же взгляд невинности! Что спрашивать с недоразвитого младенца? Но! Разденься, например, передо мной на пляже до плавок Елена Сергеевна, и ни она, ни я и глазом не моргнём. А попроси я её сейчас скинуть халатик (тепло же!), и был бы неправильно понят. Оставляю теорему без решения, не предвижу оного ни в одной учёной башке. Бабушкино решение знаю заранее, выражается оно одним-единственным словом, которое не привожу потому, что не хочу никого обижать.

— Какой-то ты сегодня молчали-ивый, — склонившись сзади над стулом, с которого я всё это безобразие созерцал, шепнула почти на ухо, естественно, вызвав при этом во мне неприличный пожар, Елена Сергеевна. — Скажи же что-нибудь!

— А что вы хотите услышать?

— Ну-у… как тебе, например, моя причёска? А мой новый костюм не хочешь посмотреть? Погоди, сейчас покажу!

Наряды Елена Сергеевна шила себе сама. Работала она в одном из самых лучших городских ателье, была прекрасным модельером, закройщицей и швеёй. Практически все модницы и вообще многие в нашем посёлке и немало из города шили себе наряды только у неё. Она неплохо на этом зарабатывала.

Елена Сергеевна распахнула платяной шкаф, достала висевший на плечиках какого-то немыслимого покроя, с разными штучками, костюм и сказала:

— Отвернись! Смотри не подглядывай! Вниз, вниз, а не на телевизор смотри, хитрец!

— А то я не видел! Больно надо… — обиделся я.

— Где это ты видел?

— На пляже.

— Да-а? Значит, ты на пляж; только за тем и ходишь, чтобы на обнаженных девушек посмотреть?

— А их никто и не просит. Сами раздеваются. И ещё ходят, как эти… папуасы всю жизнь.

— Всю жизнь? О Господи! Ну, смотри!

Я повернулся. Сказать, что ахнул — значит, ничего не сказать.

— Ну и зачем вам это? — только и смог выговорить я.

— Красивой хочу быть!

— Зачем?

— Низачем. Просто. Красивой.

— Для кого?

— Для себя хотя бы. А что? Для тебя, в конце концов. Не нравится, что ли?

— Почему? Нравится. Только на одну мысль наводит.

— Это на какую же на такую мысль?

— Вы, случаем, не замуж; собрались?

Она на мгновение задумалась.

— Замуж? А что? Пожалуй, и замуж;! Думаешь, не получится?

— У вас как раз получится.

— Почему так думаешь?

— Да какой осёл мимо такой Офелии пройдёт?

Она самодовольно улыбнулась, подошла и, чего я никак не ожидал, взяла в ладони моё лицо и мучительно долго-долго разглядывала его. Я даже чуть не задохнулся от мысли, что она хочет меня поцеловать. Но она только легонько ущипнула меня за щеку и ещё раз в этот вечер поразила:

— Откровенность за откровенность. Помнишь, что на прощание тогда говорил? Так вот, знай. Будь ты постарше, я бы сама… Понимаешь? Ну, ты понимаешь… — и уже для себя самой: — Ну всё, посходили с ума и хватит! Отвернись, переоденусь.