Бурное море - [63]

— А ты, как и всякий порядочный дед, дрожишь за каждую железку? Жадина-говядина.

— Пожалей, пожалей... еще пригодится.

— Командир, командир! — встрепенулся Женя. — Смотри!

Мы все повернулись к эхолоту: он писал черное густое пятно. Замолкли... Уставились на ползущую ленту эхолота и забыли про кофе... Минута... две... три... Эхолот писал и писал поле рыбы.

— Треска-а-а! — выдохнул Джеламан. — Таких косяков я, братцы, еще не видывал.

— Но откуда? — удивился дед. — Она кончилась месяц назад.

— Треска! — коротко утвердил Джеламан.

— Чудеса...

— Хоть верьте, хоть не верьте, но это, братки, треска! Обратный курс!

Легли на обратный курс, эхолот опять записал это исполинское поле рыбы, и еще раз проехались по нему...

— Если бы мне сказали, что в конце августа в нашем море встречается треска, счел бы за личное оскорбление, — сказал дед.

— А я бы вызвал на дуэль. Га-га-га!

— Эх, погодка ты погодка! — вздохнул Женя.

— Глаза видят и боятся, руки ничего не видят и ничего не боятся. К замету, что ли, командир? Га-га-га!

— Поэтому-то ты и закрываешь глаза, когда кидаешься ловить буй?

— Поздравляю с появлением еще одной извилины! — Бес протянул Казе Базе руку. — Га-га-га!

Все смотрели в окно рубки, за которым стонало вечернее море. Метать невод в такую погоду, осторожно говоря, безумие. Его просто не возьмешь назад на борт сейнера.

— И дурацкая же у тебя привычка, командир!

— Н-да... был бы он выключен...

А Джеламан смотрел в окно.

— Ну так что? — спросил он. — Кто что мне скажет?

Джеламан... «большого риска человек». Это, конечно, шутка, никогда никаким он преступником не был, и немыслимо представить его способным совершить какую-нибудь пакость. Просто в детстве у него была страсть к путешествиям — это сразу после войны, — и ему приходилось, убегая от догоняющих работников милиции, прыгать с крыш идущих на полном ходу поездов. Сейчас он горел желанием кинуться на этот косячище, и, будь хоть половина шансов на удачу, он бы, конечно, не размазывал манную кашу по чистому столу — «кто что думает... кто что мне скажет», — но шансов на выигрыш было в лучшем случае один из ста, поэтому сейчас он не был царем и богом на судне, а такой же, как и каждый из нас семерых. Таков закон моря.

— Так кто что думает? — еще раз спросил он. — Женя, ты что так жалобно на меня смотришь?

— Он, командир, потому на тебя так жалобно смотрит, что рвется в замет. Га-га-га!

— Ты, Бесяра, конечно, «за».

— Команди-и-ир! — с упреком развел руки Бес.

— Так... Бес — «за». Ну что, Женя?

— Я, капитан, против, — сказал Женя и постукал себя по губам. Джеламан сунул ему в рот сигарету. — Против я, капитан. Хоть сердись, хоть не сердись. Когда я держу буй, мне кажется, что руки у меня вырвет из плеч...

— Кончиком, кончиком!

— Что?

— Говорю, кончиком, привяжи руки к плечам. Га-га-га!

— Да погоди, Бесяра. В общем, я против.

— Так... по нулям. А ты, Сергей Александрович? — повернулся Джеламан к Есенину, то бишь к Валентину Николаеву.

Валька из твердых парней, он в прошлом сплавщик леса с Ангары, а там работка дай бог, не хуже нашей.

— Моряк я, как вы сами знаете, молодой, а рыбак и совсем никудышный, — начал Валентин. — Я не представляю, как мы его будем выбирать, даже не могу представить, что это будет такое. Чтобы из-за этой сотни центнеров... я не знаю... я как Женя. Конечно, годовой план, и Сигай на бобах, это, конечно, идея серьезная и, как сказал как-то Бес, архиконгениальная, это все так, и рыба-то не какая-то там камбала, а тресочка... Это все так, да вот с хатой-то как? Это один мужик у нас сплел корзину под сено, а она не проходит в дверь. Он чешет затылок и говорит: «Так-то так, да вот с хатой-то как?» Не представляю...

— Излишек лирики и полное отсутствие фантазии, — прервал его Бес.

— Ну так что?

— Я как Женя — пас.

— А ты, дед?

— Метать.

— Так... по нулям. Казя Базя?

— Даже не знаю, командир... Да метать! Хрен с ней, с ружьёй, раз она не стреляет. Метать.

— Чиф?

— Пас, конечно, — сказал я.

— По нулям...

— Командир, — прервал Джеламана Есенин, — сейчас уже ночь. Невод загубим — черт с ним! Кому руку или ногу сломает — тоже не дюже страшно, срастется, хоть и лучше всем остаться целыми, но ведь на палубе не устоишь, не успеешь сказать «мама»...

Все молчали. Все смотрели в окно, там творилось... в кино такого не увидишь, несмотря на все их увеличительные и устрашительные средства.

— А что думает Иосиф Маркович? — обратился Джеламан ко второму механику, самому старому из всех нас рыбаку — тридцать лет Маркович на рыбе работает.

Маркович посмотрел на нас, улыбнулся своей тихой улыбкой и опустил глаза, будто раздумывая что-то про себя или удивляясь чему-то тоже про себя. Потом глянул на Джеламана:

— Как ты думаешь, Володя, рыбак я или не рыбак?

— К замету! — взорвался Джеламан.

О! Теперь это был уже не сладко говорящий дипломат или хитроумный адвокат, а капитан, крымский хан. Попробуй теперь не выполни его приказание — без соли съест!

Как мы метали невод и брали буй, как выбирали невод и заливали трюм рыбой — рассказывать не буду, это было страшное дело.

Это был страшный замет!

Когда с полным трюмом трески — а рыбки-то одна в одну и пудовые, видимо, была самая поздняя треска и самая жирная, — все живые двинулись на сдачу, в Ложные Вести, где отстаивалась от шторма плавбаза «Маршал Малиновский», и, по обычаю, собрались в рубке покурить, Джеламан был бледен. И долго еще после этого был бледным.