Бурное море - [41]

— Еще заметик, братки!

V

Я не знаю, сколько человек может продержаться без сна, мы продержались восемь дней, если не считать те десять — пятнадцать минут, когда сейнер идет с тралением, — парни приваливались, где кого застал момент окончания выметки невода, и забывались на эти несколько минут... Хуже пришлось самому Джеламану, потому что эти минуты для него самого, как для капитана, самые главные — он же рыбу ловит, следит, как невод идет. Словом, мы не видели, когда он спал; он колотил себя по голове и цедил из термоса крепчайший чай. А вот страдал — не удивительно ли? — больше всех нас самый сильный физически — Женя. Он будто бы поседел за эти дни — вообще-то это соль отложилась на волосах и бородке, — потемнел лицом, глаза ввалились. Впрочем, все мы выглядели не лучше, только терпеливо переносили эту гонку, нам ведь не привыкать.

В первые дни этой гонки Женя, кстати, подтрунивал над всеми нами, особенно на выгрузке — Женя ведь своими вилами с железной ручкой центнеровыми «навильниками» выкидывал из трюма рыбу, — что, мол, мы мало захватываем своими вилами или не можем подвинуть тонный ящик с рыбой. Дед с Есениным тоже сдали; дед похудел немного, а Есенин каждую свободную минуту присаживался где-нибудь. Маркович особо помногу не брал на свои вилы, но всегда оказывался на самых авральных местах, всегда «под рукою» у Джеламана. А вот Казя Базя таким же и остался, только покрикивал на всех:

— А ну навались, мухобои!.. Одни страдания-а-а от той любви...

Да, собственно, в последние дни он один и занимался подготовкой невода к замету, по мелочам ремонтировал его — то наплав заменит, то дырочку зашьет.

Сам Джеламан с каждым днем — ну, это что-то непонятное! — после каждой сдачи, после каждого подъема становился неистовее:

— Давай, братки, давай!

И мы, стиснув зубы, брели на площадку и готовили невод к выметке, потом снова вилы или грабли... И откуда брались силы? Ведь думаешь, еще пару часиков продержусь на ногах, вот до конца выгрузки, и потом упаду и забуду про все. Но кончалась выгрузка, начиналась подготовка судна к работе, не успели вымыть трюм и починить невод, уже работа — летит в море со свистом невод, а через двадцать минут он уже ловит рыбу... Потом невод надо вытаскивать, рыбы целые кучи на палубе, ее надо в трюм... Ну, а раз поймали, ее же надо сдать... А тут Джеламан как дьявол прыгает с мостика, хватает вилы:

— Давай, братки, давай!

Как-то, подремывая над кружкой крепчайшего чая, Женя рассуждал:

— Я не знал, что так можно работать. Ведь мышцы теоретически не успевают обновиться глюкозой и салициловой кислотой, ведь все запасы углеводов в организме по теории не должны успеть обновиться, ведь теоретически...

— Ты давай-ка практически! — гремел Казя Базя. — Бери вилы — и в трюм... Мухобои... Одни страдания-а-а от той любви-и-и...

Полковник в эти дни сидел на пороге камбуза, его «баба-яга» постоянно гудела, на ней выкипал суп или догорала каша. В одной руке он держал банку с чаем — парни то и дело подскакивали к нему за свеженьким чаем, — в другой — термос. За его спиной возле переборки стояли миски с медузой, лавровые листочки виднелись там и просвечивались горошины черного перца; он ждал, когда все это застынет и будет холодец. Шутка эта, или, как мы называем подобные вещи, «козочка», вот как получилась.

Подняли мы тонны три медузы — Джеламан, видно, целое поле ее затралил, — Женя увидел и пришел восторг:

«На холодец похожа. Самое настоящее ресторанное заливное. Да чистая какая! Интересно, холодец из нее можно делать?»

«А ты и не знал? — гаркнул Казя Базя. — У японцев это самый деликатес. Даже шхуны, что добывают ее, называются «медузоловы».

«А не врешь?» — спросил Женя. Он, может быть, и действительно не знал про это, работает первый год на море.

А вот Полковник принял все это всерьез.

«И правда как холодец, — удивлялся он. — А теперь что с нею делать?»

«Мухобои, — ворчал Казя Базя, — салаги... Тащите миски, да перца туда с лавровым листом, лучком заправьте...»

Теперь Полковник ждал, когда холодец застынет.

На восьмой день после сдачи рыбы — Женя с Есениным, приготовив трюм к работе, так и задремали там — Джеламан подозвал Полковника:

— Рули!

— К флажку? Коло какого рибку ловлим?

— К нему.

— А че ж? Счас чайкю принесу, вже залил у термос.

— Не «че ж», а «есть».

— Чи не усе одно «есть» чи че ж, — ворчал Полковник, вставая за руль. — Я, товарищ капитан, так думаю, что если я выучился сам уже до флажка ездить, то лет через десять и на капитана выучусь...

Но Джеламан его уже не слышал. На этот раз он не стал колотить себя по голове, не кинулся на палубу проверять готовность невода к работе и не откупоривал термос. Он, усевшись на штурманском столике и привалившись к перегородке, всунул кисти рук в рукава шубы, зевнул и...

— Да хоть ты проснись! — тряс меня за плечи Полковник, в его голосе стояли слезы. — Уж скока время коло флажка рулю, а никого не разбужу. Ну! Да ну же!

Каких усилий стоило открыть глаза, подняться в рубку, застопорить ход! Затем спуститься в машину и заглушить двигатель.

Когда мы с Полковником возились на палубе, готовя ваер и якорь, — дед и Маркович спали возле лебедки, привалившись спинами к ней, а плечами друг к другу, да так сладко посапывали, что позавидовать можно. Краем глаза я видел маленькие фигурки судов на горизонте и большие черные дымы над ними: это флот валил на наш «огород» — ведь никто из них не верил, что мы по стольку берем именно «напасти», а не другой рыбы.