Буриданов осел - [6]

По лицу Эрпа было заметно, что подобного рода исповедь ему не очень-то приятна. Возможно, она слишком напоминала его собственную тактику самокритики.

Иначе обстояло со второй частью исповеди: «И что озадачило X, когда он в своих размышлениях дошел до такого вывода, так это неумышленная злонамеренность, в которой он потом отдал себе отчет, едва заметные нотки враждебности, появляющиеся в его голосе, когда он говорил о коллеге Y. И вот он задается вопросом: откуда у него это стремление говорить оскорбительно о женщине, которая ему нравится? Окольными путями он приходит наконец к объяснению: в своей первой жизни (так он именует время до своего возрождения в году тысяча девятьсот сорок пятом) он был рабочим на кирпичном заводе и солдатом, во второй же своей жизни — функционером в беспрестанно менявшихся областях работы, стало быть деятелем, постоянно начинавшим и никогда не доводившим дело до конца, а поэтому всегда чувствовавшим презрение специалистов, к тому же он, инвалид, одноногий, не может отделаться от чувства, что женщины считают его неполноценным мужчиной, и потому снова и снова стремится доказать им обратное. И вот этого человека, у которого нехватка одной ноги вовсе не компенсируется избытком двух комплексов, встречает та самая коллега Y, которая как женщина по крайней мере равноценна ему, но как специалист явно его превосходит, встречает с равнодушием, не исключающим, правда, необходимого уважения к его должности и его возрасту, но сразу же возводящим границу перед всякой попыткой к возможному сближению, что должно оскорбить его как мужчину, поскольку он хотя и не хочет переходить границ, но устанавливать их желает сам, ибо если уж он из добрых побуждений ограничивает свои личные радости, то хочет делать это по крайней мере с сознанием принесенной им героической жертвы». После этих слов Хаслер встал и, скрипя протезом, пошел к двери.

Пошел в надежде, что Карл его окликнет и он еще сможет задать ему вопрос: «А у тебя как обстоит дело?» Он ведь пришел не только для того, чтобы делать признания, но и чтобы выслушать их, он хотел быть не только исповедующимся, но и исповедником. Его откровенность была не без расчета, она была и приманкой. Но Карл не клюнул, не попался на удочку, не повис на крючке, лишь сделал вид, будто собирается клюнуть, сказав: «Да, настоящего равноправия мы все еще не приемлем», — отодвинул почту, впервые посмотрел на Хаслера, понял вдруг, что готов вот-вот использовать свое тройное преимущество (он верно оценил профессиональную пригодность фрейлейн Бродер, никто не подозревает о его чувствах к ней, он может питать надежду) самым подлым образом, сказав, к примеру: «Если кто-нибудь из них хоть на голову выше нас, мы уже не можем стерпеть этого», — или: «Мы требуем от них хотя бы мнимой подчиненности», — но подавил в себе это желание, как и искушение поболтать с Хаслером о достоинствах фрейлейн Бродер, предпочел притвориться безучастным, несколькими пустопорожними словами по-товарищески похвалить Хаслера за честность, высказать опасения по поводу состояния здоровья фрейлейн Бродер (нарушения кровообращения в ее возрасте часто приводят к потере работоспособности) и как можно быстрее перейти к вопросу, в какой форме сообщить Крачу о принятом решении.

В общем, он был очень ловок. Но именно это и усилило подозрения Хаслера.

4

Давно уже рабочий день не казался Карлу таким длинным. Он начал переводить оставшиеся часы в минуты, испугался, поймав себя на этом, тут же запретил себе даже смотреть на часы и вообще думать о фрейлейн Бродер, но то и дело нарушал свой запрет. Он заставил себя сосредоточиться, занялся работой, которую всегда откладывал, диктовал письма, вел телефонные переговоры и наконец пригласил Крача, чтобы сообщить ему о решении руководства библиотеки. Вопреки первоначальному намерению разговор затянулся до обеда, потому что Эрп чувствовал недовольство Крача, а он не выносил, когда кто-нибудь подчинялся приказу, не будучи с ним согласен. Как от себя, так и от других он требовал понимания фактов, даже неприятных, и потому почитал своим долгом говорить до тех пор, пока молодой человек его не поймет. Он был приветлив, не льстя, честен, не оскорбляя, но его нервировало, что Крач продолжает молчать, пристально уставившись на него сквозь толстые стекла очков, он стал многословен, начал повторяться и наконец, раздраженный отсутствием какого бы то ни было отклика, принялся утешать Крача, поносить Берлин и сам вдруг почувствовал, что слишком много говорит о себе. Тогда, когда он сдавал выпускные экзамены — почти пятнадцать лет назад, — работа в Берлине для многих тоже была пределом желаний, но только не для него, он уже тогда понял, как иллюзорны надежды, связанные с этой работой. А то, что денег здесь платили больше, еще не значило, что их было больше. Еженедельными танцульками можно наслаждаться и дома, в Альт-Шрадове, если не полениться и проехаться на велосипеде в Ломсдорф или Петчен, кино тоже показывали по пятницам в соседней гостинице, а уж три-четыре раза в год можно съездить в Берлин в театры и музеи, посещая их, таким образом, даже чаще, чем большинство берлинцев, которые разве что из газет знают о достопримечательностях своего города, а сами, как и деревенские жители, после работы забираются в свои квартиры, чтобы с помощью телевизора создать себе иллюзию общения со всем миром, необходимую им в их одиночестве, вне города не ощущаемом с такой остротой. Как страдал он первое время, чувствуя себя затерянным в безымянной столичной толпе! Ведь он привык здороваться с каждым человеком на улице, знать о каждом, откуда он и кто он, что делает и думает, и исходя из этого заключать, как тот относится к нему. Лишь с трудом он понял наконец, что его всегда живой интерес к соседям расценивается как навязчивое любопытство, что участливость и готовность помочь воспринимались как нежелательное вмешательство; он был отлучен, изолирован, поскольку не считался с изолирующими людей обычаями. Конечно, в своем молодом задоре он бывал в те времена зачастую невыносим, взять, к примеру, его первую практику здесь, в библиотеке, которая тогда выглядела малопривлекательно (мрачные темно-зеленые и серые стены и мебель, забитые досками окна; свободный доступ читателей к полкам, разумеется, был еще запрещен, хотя кое-что уже перестроили: старое задвижное окно переделали в открытый стенд); здесь, где недостаточно образованный начальник пытался перестроить механизм, законы которого еще не познал, кучка закоснелых сотрудников сопротивлялась этому, а любознательные практиканты стояли перед моральной дилеммой: имеют ли они право перенимать знания, щедро предлагаемые теми самыми людьми, с которыми они впоследствии намерены бороться, — здесь он стал непопулярен у обеих партий, ибо не считался с неписанным правилом большого города: место службы и место жительства не должны иметь ничего общего. Пропасть между начальником (настоящим героем первых послевоенных лет, Фредом Мантеком, Крач наверняка слышал о нем) и библиотекаршами так огорчала его, что он, исполненный миссионерского усердия, вторгался в частную жизнь, пугал домашних, спутывал планы вечернего и воскресного отдыха, срывал праздники, говорил, говорил, пока его не выставляли за дверь или не засыпали на его глазах. Достичь чего-либо таким путем он, естественно, не мог, только врагов приобретал, что воистину не входило в его намерения, так как он очень любил этих пожилых дам, ежечасно учился чему-нибудь у них, и навсегда остался им благодарен, ценил их жизненный опыт, их доброту, образованность, их поистине необъятные знания, их профессиональную увлеченность, уважал даже их взгляды, которые считал хотя и благородными, но устаревшими, и надеялся в один прекрасный вечер переубедить их. Он так нуждался в друзьях! Ведь с чисто психологической точки зрения (правда, всегда опасной) его яростное стремление всех обращать в свою веру порождено было, пожалуй, в первую очередь этим проклятым одиночеством в большом городе. Но раз уж речь зашла о большом городе, то что, собственно, если рассуждать совершенно трезво, он дает? Разве в Лейпциге, Дрездене, Галле или Ростоке город ощущается меньше, чем в этом фрагменте, в этом обломке монеты, выдающем себя за целое, в этом уродливом скопище влившихся друг в друга предместий, окруживших уцелевший обрубок городского центра, улицы которого вели в никуда? Что дает тебе этот большой город, если, к примеру, ты живешь в Вильгельмсру, а подруга — в Вильгельмсхагене? Гораздо скорее можно добраться из Альт-Шрадова в Вендиш-Риц или из Галле в Лейпциг. А берлинцы, эта дерзкая порода людей с острым языком и золотым сердцем, черпающих ежедневно свое знаменитое остроумие из «Берлинер цайтунг»? Трамвайные кондукторы в Дрездене и Эрфурте куда вежливей. Что же касается библиотечной работы, то чему-либо научиться тут можно не больше, чем в других городах, может быть даже меньше, так как тут негде развернуться. Все здесь варится в собственном соку, и провинциальности, пожалуй, больше, чем в самом маленьком районном городишке, где каждый может что-то извлечь из связи с другими городами, с округами и деревней. Конечно, работа в такой огромной библиотеке имела свои прелести, но в деревне она приносит больше удовлетворения. Ведь не секрет, как неважно там еще обстояли дела, этого нельзя не заметить даже по самым радужным статистическим отчетам. Ну что это были за библиотеки, в Альт-Шрадове например (других он не знал как истый, ограниченный берлинец)? Должно быть, там, с тех пор как он, юный садовод, влюбленный в литературу, уехал, никто больше и не заботится о той полсотне книг, что прибыли однажды в конце сороковых годов в ящике и теперь большей частью уже устарели. Профессионального библиотекаря там никогда не было, а теперь и вообще никакого нет. Его отец, двадцать лет проучительствовавший в деревне (в сорок пятом его уволили как попутчика, а когда в сорок восьмом предложили вернуться, он отказался, потому что стал цветоводом), каждую неделю писал об этом в письмах, таких длинных, какими могут быть только письма пенсионеров. Да, работа в отдаленном районе — вот настоящее дело! Это работа не только с книгами, это прежде всего работа с людьми, ощутимая, результативная работа; словно врезаешься плугом в целину и каждый раз, дойдя до конца борозды, окидываешь взглядом вспаханное. А ведь именно об этом в конечном счете и мечтает каждый библиотекарь: зримые результаты, которых, в общем-то, обычно не бывает. Можно ли увидеть своими глазами непосредственное воздействие литературы? Прочитаешь об этом в газете — почешешь в затылке и останешься при своем мнении. Только этим и можно объяснить, что многие библиотекари с увлечением занимаются статистикой, систематизацией, классификацией и легко становятся смешными в глазах посторонних, особенно женщины, если у них нет ни детей, ни мужа и они живут ради шифров и каталогов, старея, как и эти последние, — к примеру, коллега Вестерман, которая в бытность его практикантом была еще вполне привлекательна, самая молодая из дам, отравлявших жизнь Фреду Мантеку, и одна из самых агрессивных, не упускавшая случая обличить не только невежество Мантека, но в его лице и варварство новых властей, однако не принявшая ни одного из предложений работать в Нойкёльне, Шарлоттенбурге или Райникендорфе