Буриданов осел - [2]

По поводу отношений Бродер — Хаслера нужно сказать сразу: она была красивая женщина, но явно не в его вкусе.

Спрашивается, кому она казалась красивой? Даже Эрп признался потом, что не сразу разглядел ее красоту. Он размышлял над этим в то утро за завтраком, протекавшим точно по разработанному им самим церемониалу: яблоки, ржаной хлеб, молоко с медом, яйцо всмятку и потом кофе (а детям какао) с домашним кексом. Так как во время еды разрешалось говорить только о еде и, лишь закурив после завтрака сигарету, можно было обратиться к другим темам, у Эрпа было достаточно времени, чтобы уяснить себе, какое причудливое превращение претерпел в его представлении образ фрейлейн Бродер. Началось это еще до их первой встречи. Позвонил директор библиотечного училища: «Послушай, вы получите то, что хотели, двух практикантов, выберете, кого захотите себе оставить. Экзамены они оба выдержат отлично, это несомненно, было бы хорошо, если бы вы оставили у себя девушку, она берлинка, из числа тех, кто без Берлина зачахнет. С ней нелегко, у нее острый глаз на человеческие слабости и всякие неполадки, больше интеллекта, чем души и тела, это не каждому по вкусу, но я рекомендовал бы именно ее!» Выглядела она не так скверно, как ожидал Эрп после этого описания. Она не носила очков, чулки не морщили, пальто и платье прекрасно на ней сидели. Цвет лица, осанка — ничто не напоминало о корпении за письменным столом, ни одна черта не говорила о забитости или заносчивости. Держалась она свободно, уверенно, с чувством собственного достоинства, говорила на хорошем литературном языке, без просторечий или изысканности, не пыталась кокетничать, очаровывать. То, что Эрп был ее начальником и мужчиной, казалось, не производило на нее никакого впечатления. Она была сдержанна и вызывала ответную сдержанность. Эрпу это понравилось. Легкое недовольство, которое он поначалу ощутил, было столь незначительно, что он не обратил на него внимания. Он не прибег к шутке или к показной сердечности, которые пускал в ход с робкими практикантками, был краток и деловит и испытал тогда приятное ощущение равенства. Когда она вышла, у него не осталось никакого представления о ее лице. Если бы его спросили, он сказал бы, что оно холодное, строгое, угловатое, бесспорно интересное, но малоприятное. И лишь спустя полгода, за завтраком, в семь двадцать, он нашел правильное определение этого лица: суровое, то есть твердое, замкнутое, непроницаемое, какое-то отстраняющее. Он обрадовался этому определению, как грандиозному открытию: не только потому, что точное определение уже наполовину означает обладание, но и потому, что оно было меткое и тем самым подтверждало его способность к объективной оценке. Он не заметил, как сам обманул себя, ибо, впервые мысленно произнося это слово, он одновременно придал ему особое значение: оно стало синонимом красоты. Ведь за это время он неоднократно видел фрейлейн Бродер смеющейся, и теперь, с тщательно скрываемым отвращением попивая сладкое молоко, отчетливо представлял себе движение ее губ, слышал те мягкие интонации, которые иной раз приводили в смятение ее собеседника.

Она была неотразимой, когда естественность пробивалась сквозь ее искусственную холодность. Хаслер называл это изощренностью, ибо вменил себе в обязанность сопротивляться очарованию, которое покорило Карла.

Это была изощренность, и это была естественность. Изощренно пущенная в ход естественность. Эрп знал это и в то утро не менее изощренно воспользовался своим знанием. Он позволил растрогать себя наивной мягкостью (растроганность была ему необходима) и восхищался изощренностью, возбудившей вовсе не душу. (Когда он ей потом признался, как быстро раскусил ее, она засмеялась, и оба они поняли, что и это тоже свяжет их, как двух заговорщиков.) Тогда же он вспомнил, как быстро уяснил себе, что сверстник не годится этой девушке в партнеры.

A Элизабет тем временем спокойно и ласково объясняла детям действие витаминов (скрывая при этом, что и ей самой порядком надоела их тирания), призвала к порядку Петера, который демонстрировал сестре, как у моряков, заболевших от постоянного потребления солонины цингой, шатаются и выпадают зубы, затем обратилась к Карлу с вопросом, в ответ на который получила лишь «нет» — без каких-либо объяснений. И удовлетворилась этим.

Даже не встревожилась, хотя вопрос был: «Ты сегодня вечером вовремя придешь домой?» Она достаточно хорошо изучила его, чтобы не сомневаться, что узнает все, только не с утра. Он не умел ничего скрывать. Как-нибудь вечером, когда дети будут уже в постели, почта им просмотрена, дневные происшествия ею рассказаны, он начнет примерно так: «Помнишь прошлую среду, когда я только к полуночи вернулся домой…» И она кивнет выжидательно, чтобы показать свою заинтересованность, не задаст никаких вопросов, не станет торопить. Если речь пойдет о проблемах профессиональных, она, сочувственно или восхищенно внимая ему, выскажет свое мнение, если же о женщинах, она, подавляя малейшую ревность, пожалеет бедные создания. Ибо женщины в его рассказах всегда были достойны жалости — либо потому, что обожали его и он по доброте сердечной не мог совсем их оттолкнуть, пока с испугом не замечал, что дело может принять нежелательный оборот, либо потому, что они были ужасно глупы и неприятны и он хоть с запозданием, но все же достаточно своевременно обнаруживал это. Она не очень боялась историй подобного рода, ибо кончались они неизменно превознесением — про себя или вслух — ее красоты, ее ума, ее доброты, ее спокойствия, ее трудолюбия; всякий раз победительницей выходила она, даже когда догадывалась, что в том или ином случае не его обожали, а он был обожателем, целовал не в щеку, а в губы, пил не сок, а коньяк. Но обмануть ее, нарушить в худшем смысле слова супружескую верность, этого — она уверена — за ним не водилось, это точно, даже если иной раз он, возможно, и жалел об упущенном. К счастью, он вовсе не гордился своим поведением. Да и нечем тут было, по ее мнению, гордиться. Он просто не смог бы изменить ей, ничего бы не получилось, в предпоследнюю минуту у него всегда пропадала охота, кто знает почему, может быть, потому, что его всегда слишком рано тянуло домой и он старался не нарушать время отхода ко сну, а может быть, из-за нее. Она знала по опыту, что каждое его увлечение быстро проходило, и тем не менее он не терял вкуса к новым приключениям. Может быть, ему это было необходимо. И она не хотела лишать его этого, она ведь наперед знала ход событий: проснувшись, он мысленно переберет предстоящий день в поисках чего-нибудь приятного, вспомнит чье-то лицо, запасет комплимент, на вопрос о том, вовремя ли он вернется домой, ответит отрицательно, и лишь потом, когда-нибудь, когда дети будут уже в постели, он облегчит слегка обремененную совесть, припомнит старую считалку: «Ты да я, мельника коза, мельников осел, ты води, а я пошел!» — и при этом почувствует, что жена, и дети, и дом, и сад необходимы ему, как рука, как волосы или губы, нашедшие так мало радости на губах чужих. Следовательно, его «нет» не давало повода к тревоге, как не давали его и последний глоток кофе из чашки, и быстрые шаги к машине, и беглый поцелуй перед отъездом.