Бунтующий человек. Падение. Изгнание и царство. Записные книжки (1951—1959) - [155]

– Не дерзи. Знаю, ты скажешь правду. Ты здешний, ты мужчина. Но подписать надо, таков порядок.

Дарю открыл ящик стола, достал прямоугольный пузырек фиолетовых чернил, красную деревянную ручку с пером «фельдфебель», которой писал ученикам образцы, и поставил подпись. Жандарм аккуратно сложил расписку и убрал в бумажник. Затем направился к двери.

– Я провожу тебя, – предложил Дарю.

– Не надо, – ответил Бальдуччи. – Ни к чему мне твоя вежливость. Ты меня оскорбил.

Он поглядел на араба, неподвижно сидевшего на одном месте, горестно шмыгнул носом и повернулся к двери.

– Прощай, сынок, – проговорил он.

Дверь за ним с шумом захлопнулась. Бальдуччи промелькнул в окне и исчез. Снег заглушил его шаги. За стенкой встревожилась лошадь, всполошились куры. Минуту спустя Бальдуччи снова появился за окном, ведя лошадь под уздцы. Он шел, не оборачиваясь, и вскоре скрылся на спуске, а вслед за ним и лошадь. Слышно было, как под откос мягко покатился большой камень. Дарю вернулся к пленнику, тот продолжал сидеть не двигаясь, но глаз с Дарю не спускал. «Подожди здесь», – сказал учитель по-арабски и направился было в комнату, но на пороге спохватился, вернулся к столу, взял револьвер и сунул его в карман. Затем не оглядываясь вышел из класса.

Он долго лежал у себя на диване, глядя, как меркнет небо, слушая тишину. Тишина более всего угнетала его в первые дни, когда он только вернулся с войны. Он просил места в городке у основания гряды, отделяющей высокие плато от пустыни. Скалистые стены, исчерна-зеленые на севере и лиловато-розовые с юга, высились тут границей вечного лета. Место ему дали севернее, на самом плато. Поначалу он тяжело переносил одиночество и тишину в этом неблагодарном краю, населенном разве что камнями. Кое-где, правда, встречались борозды, на первый взгляд напоминающие пашню, однако прорыты они были для того, чтобы извлечь на свет камень, пригодный для строительства. Здесь пахали только затем, чтобы собирать голыши. Иногда еще по крохам выскребали землю, скопившуюся в углублениях, и подкармливали ею чахлые сады в деревнях. Камни и только камни на три четверти покрывали здешний край. Тут рождались города, расцветали, потом исчезали; люди селились тут, любили друг друга, вцеплялись друг дружке в глотку, потом умирали. В этой пустыне все – и он, и его сегодняшний постоялец – были ничем. Но Дарю прекрасно понимал, что вне ее ни тот ни другой не смогли бы жить полнокровно.

Когда он поднялся, из класса не доносилось ни звука. Дарю сам удивился той откровенной радости, какая охватила его при одной мысли, что араб мог сбежать, что он снова один и не требуется принимать никаких решений. Однако арестованный был тут. Только теперь он лежал, вытянувшись между печкой и столом. Лежал с открытыми глазами и смотрел в потолок. В таком положении особенно выделялись его пухлые губы, придававшие лицу обиженное выражение. «Пойдем», – сказал Дарю. Тот встал и пошел за ним. В комнате учитель указал ему стул возле стола под окном. Араб сел, все так же не сводя глаз с Дарю.

– Есть хочешь? – спросил учитель.

– Да, – ответил тот.

Дарю приготовил два прибора. Взял муки и постного масла, замесил лепешку, зажег маленькую газовую плитку. Пока лепешка жарилась, он сходил в пристройку за сыром, яйцами, финиками и сгущенным молоком. Поджаренную лепешку он поставил охлаждаться на подоконник, развел водой и согрел молоко, взбил яйца для омлета. Взбивая, задел рукой револьвер, лежавший в правом кармане. Тогда он оставил миску, вышел в класс и убрал револьвер в ящик письменного стола. Когда он возвратился в комнату, уже стемнело. Он зажег свет, подал кушанье арабу. «Ешь», – сказал он. Тот взял кусок лепешки, живо поднес ко рту и застыл.

– А ты? – спросил он.

– Я тоже буду. После.

Толстые губы приоткрылись, араб поколебался, но затем решительно принялся за лепешку.

Поев, он уставился на учителя:

– Это ты судья?

– Нет, я стерегу тебя до завтра.

– Почему ты ешь со мной?

– Потому что есть хочу.

Араб замолчал. Дарю поднялся и вышел. Принес из сарая походную кровать, разложил ее между столом и печкой, перпендикулярно собственной. Из большущего чемодана, поставленного в углу на попа и служившего полкой для папок с бумагами, извлек два одеяла, расстелил их на раскладной кровати. Затем остановился, не зная, за что еще взяться, и присел на постель. Больше делать было нечего. Оставалось только смотреть на араба – и он смотрел, тщетно стараясь представить себе его лицо искаженным от ярости. Он видел лишь глаза, сумрачные, но блестящие, и животные губы.

– За что ты его убил? – спросил Дарю и сам удивился неприязненности своего тона.

Тот потупился:

– Он побежал. Я за ним погнался.

Он поднял на Дарю вопрошающий взгляд, исполненный страдания.

– Что теперь со мной сделают?

– Боишься?

Араб насторожился, отвел глаза.

– Жалеешь?

Несчастный глядел на него, раскрыв рот. Видимо, не понимал, о чем его спрашивают. Дарю почувствовал, как в душе закипает раздражение. Одновременно он ощущал неловкость, принужденность во всем своем большом теле, не помещавшемся между койками.

– Ложись! – произнес он нетерпеливо. – Я тебе постелил.