Бунтующий человек. Недоразумение - [82]

Пока завоевано еще не все пространство, Империя вынуждена стремиться к господству над временем. Отрицая всякую устойчивую истину, она доходит до отрицания самой низкой формы истины — исторической. Она переносит революцию, пока не свершившуюся в мировом масштабе, в прошлое, которое упорно отрицает. В этом она по-своему логична. Всякая связь между прошлым и будущим, не являющаяся чисто экономической, предполагает наличие некоей константы, которая в свою очередь отсылает нас к человеческой природе. Глубинная связь между цивилизациями, установленная Марксом как человеком высокой культуры, таила в себе опасность выплеснуться за рамки его концепции и выявить некую естественную преемственность, более широкую, чем экономическая. Постепенно русский коммунизм оказался перед необходимостью рубить за собой мосты и переносить решения, основанные на этой преемственности, куда-то в будущее. Отрицание гениальности еретиков (при том, что почти все гении — еретики), достижений цивилизации и искусства в той мере, в какой оно не вписывается в исторический процесс, отказ от живых традиций постепенно загоняют современный марксизм во все более узкие рамки. Ему уже недостаточно отрицать или замалчивать те события мировой истории, которые несовместимы с его учением, и игнорировать достижения современной науки. Ему приходится переписывать историю, даже недавнюю и прекрасно изученную, например историю партии и революции. «Правда» каждый год, если не каждый месяц, правит сама себя, ретушируя официальную историю. Произведения Ленина подвергаются цензуре, труды Маркса не издаются вовсе. Здесь уже не годится даже сравнение с религиозным обскурантизмом. Церковь никогда не доходила до того, чтобы сначала заявлять, что Бог явлен в двух лицах, потом — что в четырех или в трех, а затем снова — что все-таки в двух. Свойственное нашему времени ускорение затронуло и фабрикацию правды, которая становится все более призрачной. Как в народной сказке, где ремесленники целого города ткали пустоту, чтобы сшить королю платье, тысячи человек, избравшие себе столь странную профессию, ежедневно творят пустую историю, чтобы в тот же вечер ее опровергнуть; приходится ждать, пока детский голос вдруг не объявит вслух, что король голый. Этот тихий бунтарский голос скажет то, что все и так видят: что революция, ради своего сохранения обрекшая себя на отрицание своего всемирного предназначения или ради всемирного господства предавшая самое себя, покоится на ложных принципах.

Но пока эти принципы продолжают править миллионами людей. Мечта об Империи, сдерживаемая реальностью времени и пространства, находит себе утоление, пожирая людей. Человек враждебен Империи не просто как индивидуум — тогда хватило бы традиционного террора. Он враждебен ей в той мере, в какой человеческая природа до сих пор никогда не умещалась в рамки одной только истории, в ней всегда было нечто большее, ускользавшее от истории. Империя зиждется на одном отрицании и одном утверждении: утверждении о безграничной податливости человека и отрицании человеческой природы. Методы пропаганды служат для измерения этой податливости и пытаются совместить рефлексию и условный рефлекс. Они позволяют подписать пакт с тем, кого на протяжении многих лет называли смертельным врагом. Более того, они позволяют вывернуть наизнанку полученный таким образом психологический эффект и снова поднять целый народ против того же самого врага. Этот опыт еще не завершен, но принцип его действия вполне логичен. Если никакой человеческой природы не существует, значит, человеческая податливость действительно безгранична. Политический реализм в этом случае есть не более чем романтизм без тормозов, романтизм эффективности.

Мы объясняем это тем, что русский марксизм целиком и полностью отвергает мир иррационального, хотя умеет им пользоваться. Иррациональное может служить Империи, а может и вредить. Иррациональное не поддается точному подсчету, но в Империи может царить только точный подсчет. Человек есть всего лишь объект воздействия на него неких сил, которые можно точно взвесить. Неосторожные марксисты пытались, например, примирить свое учение с теорией Фрейда. Им показали — и очень быстро, — что они не правы. Фрейд — еретик и «мелкобуржуазный» мыслитель, потому что он открыл бессознательное и утверждал, что оно по меньшей мере столь же реально, как и сверх-я, то есть социальное «я». Бессознательное может объяснить оригинальность человеческой природы в ее противопоставлении историческому «я». Напротив, человек должен быть сведен к социальному и рациональному «я», поддающемуся подсчету. Поэтому потребовалось поработить не только жизнь каждого человека, но и самое иррациональное и переживаемое в одиночку событие, ожидание которого сопровождает человека всю его жизнь. Империя в своем судорожном порыве к установлению окончательного царства пытается захватить и смерть.

Можно поработить живого человека и низвести его до состояния исторической вещи. Но если, отказываясь это признавать, он готов умереть, то тем самым он утверждает человеческую природу, меняющую порядок вещей. Вот почему человека можно обвинить и убить на виду у всего мира только в том случае, если он признает, что заслужил смерть, которая отвечает интересам Империи вещей. Умирать следует обесчещенным, то есть вообще перестать быть — как в жизни, так и в смерти. В последнем случае человек не просто умирает — он исчезает. Точно так же, если осужденный несет наказание, это наказание таит в себе безмолвный протест, в результате которого в тотальности появляется трещина. Но здесь речь идет не о наказании виновного, а о помещении его в тотальность в качестве элемента имперской машины. Он превращается в винтик, столь необходимый производству, и в конце концов его используют для производства не потому, что он виновен, а объявляют виновным потому, что производство в нем нуждается. Русская система лагерей действительно осуществила диалектический переход от правления людей к правлению вещей, только перепутала личность и вещь.