Бунтующий человек. Недоразумение - [62]

Рассуждая о подобной революции, Раушнинг утверждает, что она более не несет освобождения, справедливости и расцвета духа, она есть «гибель свободы, власть насилия и порабощение духа». Действительно, фашизм — это презрение. И, наоборот, любая форма презрения, применяемая в политике, готовит почву для установления фашизма. Необходимо добавить, что фашизм и не может быть ничем иным, не отрицая сам себя. Юнгер, отталкиваясь от собственных принципов, делал вывод, что лучше быть преступником, чем буржуа. Гитлер, не наделенный сопоставимым литературным талантом, но уже в силу этого способный к более связному мышлению, понимал, что это вообще не имеет значения — кем быть, преступником или буржуа, главное — добиться успеха. Поэтому себе он позволял выступать в обеих ипостасях одновременно. «Дело — это все», — говорил Муссолини. Гитлер, в свою очередь, заявлял: «Когда расе грозит опасность порабощения… вопрос о законности может играть лишь второстепенную роль». Впрочем, раса, чтобы существовать, должна постоянно испытывать угрозу для себя, поэтому никакой законности нет и никогда не будет. «Я готов подписаться под чем угодно, — продолжает Гитлер, — сегодня я могу без всякой задней мысли ратифицировать любое соглашение, но если завтра на карту будет поставлено будущее немецкого народа, я хладнокровно порву его». Прежде чем развязать войну, Гитлер объяснял своим генералам, что у победителя никто не будет спрашивать, говорил он правду или лгал. На той же идее строилась защита Геринга на Нюрнбергском процессе: «Победитель всегда будет судьей, а побежденный — обвиняемым». Очевидно, эту мысль можно оспорить, но тогда мы не поймем прозвучавшего на Нюрнбергском процессе заявления Розенберга, якобы не предполагавшего, что этот миф приведет к убийству. Когда английский обвинитель возразил на это, говоря, что «Майн кампф» указал прямой путь к газовым камерам Майданека, он впервые коснулся главного предмета процесса — исторической ответственности западного нигилизма, — который, по понятным причинам, вообще не затрагивался в Нюрнберге. Невозможно в рамках судебного процесса предъявить обвинение целой цивилизации. Поэтому трибунал рассматривал только деяния — вопиющие с точки зрения всего человечества.

Как бы то ни было, Гитлер предложил модель вечного завоевательного движения, без которого он был ничто. Но вечный враг — это вечный террор, на сей раз государственный. Государство отождествило себя с «аппаратом», иначе говоря, с комплексом механизмов завоевания и репрессий. Завоевание, направленное внутрь страны, зовется пропагандой (по Франку, «первый шаг к преисподней») или репрессиями. Направленное вовне, оно создает армию. Таким образом, происходит полная милитаризация всех сфер жизни, а любая проблема рассматривается в контексте мощи и эффективности. Политическую повестку формирует верховный главнокомандующий, он же решает все главные управленческие вопросы. Этот принцип военной стратегии применяется и в гражданской жизни. Один вождь и один народ на деле не что иное, как один хозяин и миллионы рабов. Политические посредники, в каждом обществе исполняющие роль гаранта свободы, исчезают, и на их место приходит Иегова в сапогах, распоряжающийся толпой, которая безмолвствует или — что одно и то же — хором повторяет приказы. Между вождем и народом вместо прослойки в виде органа, нацеленного на компромисс, остается только аппарат, то есть репрессивная партия. Так зарождается первый и единственный принцип этой низменной мистики — Führerprinzip, восстанавливающий в мире нигилизма идолопоклонство и выродившуюся сакральность.

Муссолини как специалист по римскому праву довольствовался государственным интересом, который с помощью изощренной риторики возводил в абсолют: «Ничего вне государства, над государством, вопреки государству. Все посредством государства, ради государства, в государстве». Гитлеровская Германия выразила этот ложный интерес на его истинном языке, то есть языке религии. «Наше божественное предназначение, — писала нацистская газета по случаю партийного съезда, — состоит в том, чтобы вернуть каждого к истокам, в царство Матерей. Это воистину богоугодное дело». Под истоками гитлеровцы понимали первобытный вой. Что же это за божество, которому следует поклониться? На этот вопрос нам дает ответ официальное заявление партии: «Все мы верим в Адольфа Гитлера, нашего фюрера… и признаем, что национал-социализм — это единственная вера, ведущая наш народ к спасению». Закон и добродетель заменяют приказы вождя, неопалимую купину изображает свет прожекторов, а Синаем служит трибуна, увешанная флагами. Сверхчеловеку достаточно всего раз отдать в микрофон приказ совершить преступление, и он покатится от начальника к заместителю, пока не доберется до раба, который приказов не отдает, зато их выполняет. Впоследствии палач Дахау будет рыдать в тюремной камере: «Я всего лишь исполнял приказы. Все это придумали фюрер и рейхсфюрер, а теперь их нет. Приказы о расстреле Глюк получал от Кальтенбруннера и передавал их мне. Они все свалили на меня потому, что я всего лишь скромный гауптшарфюрер и не мог передать приказ дальше вниз по цепочке. А теперь они говорят, что убийца — это я». Геринг на процессе пытался оправдаться тем, что хранил верность фюреру: «В этой проклятой жизни еще осталось понятие чести». Под честью он понимал покорность, а покорность порой не отделял от преступления. Военный закон карает за неповиновение смертью, честь согласно ему — это рабство. Если весь мир милитаризован, то преступлением будет уклонение от убийства по приказу.