Бунт на «Баунти» - [25]

– Иди-ка ты спать, мальчик, – сказал капитан и отвернулся, прекращая наш разговор. – Тебя ждет долгий хлопотливый день, а ты еще должен потратить немалое время на то, чтобы оправиться после болезни.

Я разочарованно кивнул и мысленно обругал себя за то, что посмел прервать капитана. Однако, покидая темную каюту, я увидел кое-что, приковавшее мое внимание: на полке у самой двери лежала белая тряпица, тот самый холодный компресс, что укладывал на мой лоб во время болезни неведомый мне ласковый благодетель, еще и горшки с моей рвотой выносивший. Я уставился на нее, потом обернулся к капитану, который заметил, куда я смотрю, и помрачнел, сожалея, похоже, что тряпица попалась мне на глаза.

– Хочется верить, что больше она до конца плавания нам не понадобится, – сказал он.

– Капитан… – начал я, пораженный моим открытием, ибо, клянусь, в те первые страшные дни не сомневался, что приближаюсь к могиле, однако капитан снова отвернулся и помахал по воздуху рукой, выпроваживая меня.

– Иди спать, мальчик, – повторил он, и в ответ я проделал то, что решил проделывать начиная с этого дня и до конца нашего плавания – и в хорошие времена, и в плохие.

Выполнил его приказ.

5

Те первые дни на борту «баунти» миновали без происшествий. Рождество выдалось ненастное, но в конце концов погода утихомирилась и корабль лег на курс к оконечной точке Южной Америки, намереваясь обогнуть мыс Горн. Я считал своей непременной обязанностью хорошо услужать капитану, чье начальное дружественное отношение ко мне с ходом недель обратилось, на мой взгляд, в безразличие. Я прибирался в его каюте, подавал ему завтрак, ленч, обед и ужин, стирал его исподнее, все время надеясь, что он снизойдет к моему стремлению побольше узнать о капитане Куке, но побейте меня камнями, если мистер Блай хоть раз это сделал. Основную часть не отдаваемых им сну часов он проводил на палубе, и, надо сказать, матросы высоко ценили его указания и советы, если же капитан оставался в каюте, то заполнял судовой журнал или писал письма. Я, со своей стороны, счел моим долгом свести знакомство со сколь возможно бо́льшим числом моряков, тем паче что во мне нарастало пренеприятное чувство обособленности и одиночества, однако быстро обнаружил, что это задачка не из простых. Большинство их, казалось, не желало обмениваться хотя бы шутливыми замечаниями или вести простые разговоры с таким малозначащим членом команды, как ваш покорный слуга, и потому я проводил время преимущественно под палубой, в треугольнике возможностей, вершинами которого были просторное помещение, заставленное ящиками и горшками, камбуз, где мистер Холл готовил для экипажа еду, капитанская каюта, да буфетная, – проводил, довольствуясь исключительно собственным обществом. По сей причине я видел в те дни главным образом офицеров, поскольку их общие каюты находились в конце коридора, который я называл «моим», исключение составлял штурман мистер Фрейер, ему отведена была каюта одноместная, крошечная. Но и офицеры не удостаивали меня бесед.

В течение января океан оставался довольно спокойным, и мы изрядно продвинулись вперед, но затем, одним вечером, шторм и ветер без какого-либо предупреждения взвинтили себя до жуткого гнева, и через час волны подбрасывали наш корабль, что твою тряпичную куколку, и всю команду призвали наверх, дабы она помогла ему благополучно пройти сквозь бурю. По счастью, мой желудок уже успел свыкнуться с движениями океанских валов, и упасть в смертоносный обморок я не боялся, однако шторм в тот вечер разразился столь яростный, что я опасался, как бы ветер не сорвал нас, всех до единого вместе с кораблем, с волн и не перевернул вверх тормашками.

Я совершил серьезную ошибку, выбравшись на палубу, когда буря была в самом разгаре. Едва только выставив голову в тамошнюю катавасию, я ощутил лицом полную силу дождя, града и снежной крупы, все это взялось за мои миловидные черты с такой яростью, что я подумал: сейчас они мне кровь пустят. Вокруг метались взад и вперед моряки, они тянули за канаты, изменяя положение парусов, перебрасываясь короткими фразами, исполняя свои обязанности, ни одна из которых мне, ничего в морском деле не смыслившему, понятной не была. Я обернулся, чтобы взглянуть на люк, из которого вылез, но едва-едва смог открыть глаза настолько, чтобы его различить. Сверху донесся громкий крик, я поднял голову и увидел палубного матроса – я уже знал, кто это такой, Томас Беркетт, – который соскользнул по фок-брамселю, парусу, занимающему на мачте место сразу под фор-бомбрамселем, и едва не заскользил дальше, по фор-марселю и самому фоку, чтобы сорваться оттуда на палубу, о которую он наверняка раскроил бы черепушку, вывалив ее содержимое наружу, точно разбитый арбуз. На его счастье, он успел вцепиться одной рукой в оттяжку и болтался на ней туда-сюда, как наказанный каторжник, пока не нащупал ступней натянутый канат и не встал на него, после чего ему удалось снова подняться в безопасное место. Но меня от этого зрелища чуть наизнанку не вывернуло.

За прошедшие дни я понемногу осваивался с устройством корабля, изучая его по плану, прикрепленному к стене в каюте капитана Блая. «Баунти» был судном трехмачтовым, фок– и грот-мачты несли по четыре паруса: бом-брамсель, брамсель, марсель и фок (или грот). Ближняя к корме корабля бизань-мачта несла лишь три первые. Между фок-мачтой и бушпритом были закреплены один перед другим еще два паруса – кливер и фор-стень-стаксель, а к бизань-мачте крепился спенкер, который направлял ход корабля, помогая рулю. Конечно, я еще не знал, как все они используются для управления кораблем, как ведут нас сквозь бури наподобие той, с которой мы сражались теперь, но дал себе слово, что на протяжении всего плавания буду учиться и стану моряком более опытным, чем предполагало мое нынешнее положение в команде.